Он посмотрел на Лори.

– Ясно, – произнесла она не слишком уверенно, поскольку явно за себя не ручалась, особенно в отношении последнего пункта.

– Не отвечайте ни на какие вопросы. Вы не обязаны. На телевидении значение имеет только картинка; невозможно сказать, слышали ли вы выкрикнутый кем-то вопрос. И самое главное – я поговорю об этом с Джейкобом, когда буду в КПЗ, – любое проявление гнева, в особенности со стороны вашего сына, немедленно подтвердит самые худшие подозрения людей. Запомните: в их глазах, в глазах всех, Джейкоб виновен. Вы все виновны. Им только и нужно любое подтверждение тому, что они уже и без вас знают. И тут сгодится любая мелочь.

– Не кажется ли вам, что уже поздновато беспокоиться о нашем имидже в глазах общественности? – спросила Лори.

В то утро бостонская «Глоуб» вышла с огромным заголовком во всю первую полосу: «МАЛОЛЕТНИЙ СЫН ЗАМЕСТИТЕЛЯ ОКРУЖНОГО ПРОКУРОРА ОБВИНЯЕТСЯ В УБИЙСТВЕ В НЬЮТОНЕ». Писаки из «Геральд» выступили в лучших традициях желтой прессы, но, к их чести, обошлись хотя бы без двусмысленностей. На обложке на фоне фотографии места преступления, безлюдного пригорка в лесу, был помещен снимок Джейкоба, по всей видимости позаимствованный откуда-то из Интернета, поперек красовалась надпись «ЧУДОВИЩЕ». Внизу было напечатано интригующее: «Прокурор отстранен от должности по обвинению в покрывательстве своего малолетнего сына, после того как открылась его роль в убийстве в Ньютоне».

Лори была права: сохранять непроницаемое выражение лица, проходя через строй журналистов, теперь и в самом деле казалось слегка ненормальным.

Но Клейн лишь пожал плечами. Правила не подлежали сомнению. С тем же успехом они могли быть высечены на каменных скрижалях перстом Бога.

– Мы попытаемся выжать максимум из того, что у нас есть, – своим негромким рассудительным голосом произнес он.

Поэтому мы поступили как велено. Заставили себя пройти сквозь плотную толпу репортеров, карауливших нас перед входом в здание суда. Не выказали никаких эмоций, не ответили ни на один вопрос, делая вид, будто не слышим ни слова из того, что они орали нам прямо в уши. Они все равно продолжали забрасывать нас вопросами и тыкать нам в лица микрофонами.

– Как вы себя чувствуете?

– Что вы можете сказать всем тем людям, которые доверяли вам?

– Ничего не хотите передать семье жертвы?

– Джейкоб действительно это сделал?

– Мы просто хотим выслушать версию вашей стороны.

– Он будет давать показания?

Один, желая меня спровоцировать, поинтересовался:

– Мистер Барбер, каково это – оказаться по другую сторону барьера?

Я сжал руку Лори, и мы продолжили пробиваться в вестибюль. Внутри было поразительно тихо, даже обыденно. Журналистам сюда ход закрыт. На пункте досмотра при входе люди расступились, чтобы дать нам пройти. Полицейские, которые обычно с улыбкой махали мне рукой, чтобы проходил так, на этот раз поводили по мне металлодетектором и внимательно изучили мелочь из моих карманов.

В лифте мы вновь на короткое время остались одни. Пока мы ехали на шестой этаж, где располагался зал для слушаний первой ступени, я потянулся взять Лори за руку, не сразу найдя удобное положение. Моя жена была значительно ниже меня, поэтому для того, чтобы взять ее руку, пришлось подтянуть ее на уровень моего бедра. Ее рука повисла в полусогнутом положении, как будто она собиралась посмотреть на часы. На ее лице промелькнуло неприязненное выражение, губы сжались. Оно было еле уловимым, это микродвижение, но я заметил и выпустил ее руку. Дверцы лифта подрагивали в такт движению металлической коробки, которая стремительно поднималась. Клейн тактично рассматривал панель с пронумерованными кнопками.

Когда двери с лязгом разъехались, мы направились через заполненное людьми фойе к залу номер 6В. Там нам предстояло ждать на центральной скамье, пока нас не вызовут.

После томительного ожидания судья наконец явился. Нам обещали, что нас вызовут ровно в десять, первыми, чтобы суд мог разобраться с нами – и толпой журналистов и зевак, – а потом быстро вернуться к нормальной работе. Мы были в зале суда примерно без пятнадцати десять. Время тянулось невыносимо, нас все не вызывали и не вызывали. Казалось, прошло уже многим больше пятнадцати минут. Толпы адвокатов, с большинством из которых я был хорошо знаком, держались на расстоянии, как будто мы были окружены силовым полем.

У дальней стены в компании Лоджудиса и пары ребят из ОПБП стоял Пол Даффи. Даффи – а он был Джейкобу все равно что дядя – бросил на меня один-единственный взгляд, когда мы усаживались, потом отвернулся. Я не обиделся на него. У меня не было ощущения, что меня бойкотируют. В подобных делах существовал определенный этикет, вот и все. Даффи полагалось поддерживать местную команду. Это была его работа. Может, мы продолжим дружить после того, как с Джейкоба снимут обвинения, а может, и нет. Пока что наша дружба была поставлена на паузу. Без обид, но таков уж порядок. А вот Лори такое пренебрежение со стороны Даффи и всех прочих переносила куда менее стоически. Для нее видеть, как рушатся связи, было ужасно. После мы остались точно теми же людьми, что были до, и, поскольку мы-то никак не изменились, она забывала, что люди видят нас – всех нас, не одного только Джейкоба – в ином свете. Как минимум, полагала Лори, люди должны понимать, что, какое бы преступление предположительно ни совершил Джейкоб, мы-то с ней точно ни в чем не виноваты. Это было заблуждение, которого я не разделял.

В зале 6В имелась дополнительная ложа для присяжных, позволявшая вместить жюри в расширенном составе. Сейчас эта ложа пустовала, и в ней установили телекамеру, которая должна была вести трансляцию заседания на все местные станции. Все время, что мы ждали, оператор не сводил с нас объектива телекамеры. Мы сидели с непроницаемыми лицами, не разговаривали друг с другом и даже практически не моргали. Находиться под прицелом камеры так долго было нелегко. В глаза мне начали бросаться всякие мелочи, как это обычно бывает, когда долгое время находишься в состоянии вынужденного безделья. Я принялся рассматривать собственные руки, крупные и бледные, с шершавыми костяшками. Это были совсем не руки прокурорского работника. Странно было видеть их торчащими из рукавов собственного костюма. Эти четверть часа ожидания под пристальными взглядами собравшихся в зале суда – в зале, где я когда-то властвовал, где чувствовал себя так же непринужденно, как на своей собственной кухне, – были даже хуже всего того, что последовало за ними.

В десять в зал влетела судья в своей черной мантии. Судьей Лурдес Ривера была ужасной, но нам это на руку. Вы должны понимать: зал 6В, суд первой ступени, был для судей чем-то вроде неприятной ссылки; они менялись на этом посту каждые несколько месяцев. Задача судьи первой ступени – обеспечивать бесперебойную работу системы: расписывать дела по другим залам так, чтобы весь объем работы распределялся равномерно. Это суматошная работа: препоручать, перекладывать, приостанавливать. Лурдес Ривере лет около пятидесяти, выглядела она совершенно замотанной и на роль человека, призванного обеспечивать бесперебойную работу чего бы то ни было, не подходила, ну просто катастрофически. Максимум, на который она была способна, – это явиться в зал суда вовремя, в застегнутой мантии и с отключенным телефоном. В юридической среде ее презирали. Ходили слухи, что она получила назначение благодаря то ли смазливой внешности, то ли выгодному браку с адвокатом со связями, то ли из соображений необходимости увеличить процент латинос среди судейских. Между собой они звали ее Дурдес Ривера. Однако же мы в то утро едва ли могли рассчитывать на более удачную кандидатуру. Судья Ривера проработала в суде первой инстанции менее пяти лет, но уже заслужила в прокуратуре громкую славу «судьи подсудимых». Большая часть судей в Кембридже пользовались одинаковой репутацией снисходительных прекраснодушных либералов. В нынешней ситуации перекос в эту сторону казался вполне законным. Либерал, как выясняется, – это консерватор, оказавшийся на скамье подсудимых.