— В отличие от поэзии Уоллеса Стивенса.

— Кстати, он занимался страхованием. И работал в Хартфорде, столице страхового бизнеса Америки.

— И такая есть?

Уф.

— Простите. Непорядочно с моей стороны.

— Однако вы правы. Хотя Хартфорд мало чем может похвастать.

— Какое-то время там жил Марк Твен… когда занимался страхованием.

Ричард на мгновение погрузился в раздумья, явно пытаясь составить мнение обо мне.

— Я что-то не то сказала? — спросила я.

— Напротив. Просто я поражен вашими познаниями.

— Не так уж много я знаю.

— Но вам известно о ранней — нелитературной — деятельности Марка Твена, вы ссылаетесь на Уоллеса Стивенса.

— Я не ссылалась на Уоллеса Стивенса. Я говорила о Роберте Фросте.

— Какое ваше любимое стихотворение Фроста? — спросил он.

— Пожалуй, оно наименее типичное для его творчества и самое тревожное из всех его стихотворений…

— «Огонь и лед»?

Теперь я внимательно взглянула на Ричарда, заметила:

— А вы разбираетесь в поэзии.

На этот раз я не увидела смущенной улыбки, он не прятал глаза, а смотрел на меня открыто.

— Я говорю с вами обо всем этом лишь потому, что вы разбираетесь в поэзии.

— А я говорю вам все это, потому что вы разбираетесь в поэзии. Поверьте, очень редко встретишь человека, который знаком со стихотворением «Огонь и лед».

— Но наизусть я его не знаю.

— Наверняка знаете.

Чтобы успокоиться, я отпила из бокала большой глоток вина. Опустила голову, собираясь с мыслями. Мне вспомнились школа, выпускной класс, тот день, когда мой учитель английского, мистер Адамс, попросил меня встать перед полным актовым залом и прочитать…

Нет, не надо, не вспоминай. Не вспоминай, как ты…

Почему нам всегда вспоминается плохое? Те мгновения, когда мы переживали позор, унижение, были осмеяны. Когда сама мысль о том, чтобы продекламировать что-то и заслужить за это одобрение, навевает самые мучительные воспоминания. Когда…

Кто говорит, мир от огня

Погибнет, кто ото льда.

А что касается меня,

Я за огонь стою всегда.

Но если дважды гибель ждет

Наш мир земной, — ну что ж,

Тогда для разрушенья лед

Хорош,

И тоже подойдет.[27]

Молчание. Ричард, приковавшийся взглядом к моему лицу с той самой секунды, как я начала читать стихотворение, ни разу не моргнул. Закончив декламацию, я осознала, что смотрю на него так, будто жду похвалы. И, сообразив, что я таращусь на него, как школьница, которой хочется услышать, что она угодила своему учителю, я отвела глаза. Увидев это, Ричард коснулся моей левой руки:

— Здорово. Просто великолепно.

Я вздрогнула от его прикосновения, хотя оно было совсем не обжигающим. Ричард просто пытался мягко успокоить и ободрить меня.

— Вы слишком добры, — сказала я.

— Нет, говорю как есть. Откуда вы знаете это стихотворение?

— Его все знают.

— Вы лицемерите.

Лицемерите. Слово-то какое подобрал. Я улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. И впервые за вечер я перестала заниматься самоцензурой и поведала ему историю своего унижения, которую никогда никому не рассказывала.

— С этим стихотворением Фроста я познакомилась во время первого семестра в выпускном классе. Наш учитель английского, мистер Адамс, высоко меня ценил, хотя сама я тяготела к естественным наукам. Ему было за пятьдесят. Этакий патриций Новой Англии, эрудит, холостяк, для всех загадка: про него никто ничего не знал. Меня интересовали химия и биология, но слова играли важную роль в моей жизни, и мистер Адамс сразу это понял. В старших классах он вел семинар «Великие литературные произведения». Это был факультативный курс, и в группе нас было всего пять человек. Девчонки из группы поддержки окрестили нас «книжниками», и, конечно, они были правы. Мистер Адамс называл нас командой эрудитов. По его настоянию за тот последний учебный год мы прочитали все — от «Портрета художника» Джойса до «Крыльев голубки» Генри Джеймса и «Вишневого сада» Чехова… который мне особенно понравился, потому что это пьеса о самообольщении, о том, как мы все отказываемся видеть реальность вокруг себя. Но мистер Адамс, помимо всего прочего, заставлял нас читать американскую поэзию. Дикинсон. Уитмена. Стивенса. Фроста. Помнится, когда он познакомил нас со стихотворением «Огонь и лед», я пришла в полное изумление, не могла поверить, что это написал Роберт Фрост, который у всех обычно ассоциировался с образом добродушного дедушки. Этот поэт обладал жизненной силой, его раздирали страсть, гнев, ярость. Все то, что чувствовала я в сложном подростковом возрасте: никому я не нужна, почему я так одинока? Мы целых два занятия обсуждали это стихотворение, пытаясь понять, как в нескольких коротких строках Фрост сумел передать все то, что живет в глубине каждого человека: любовь, милосердие, темные стороны, которые никто из нас не желает признавать. В общем, это стихотворение стало важной вехой в моей жизни. В конце семестра — прямо перед Рождеством — я даже дала согласие на участие в конкурсе чтецов, который должны были проводить на общешкольном собрании перед каникулами. Уговорила меня на это моя учительница по ораторскому искусству, миссис Флэк. Победитель получал в награду словарь Уэбстера — более чем желанный приз для такой фанатки слов, как я. И миссис Флэк — как-то она рассказала мне, что однажды в конце 60-х в Нью-Йорке минут десять пыталась быть актрисой, — считала, что это стихотворение Фроста — поразительно оригинальный выбор для конкурса. Пару часов она поработала со мной над выступлением. Оно должно было проходить так: в зале гаснет освещение, на меня направляют луч прожектора, и я, стоя в этом луче, устремив взгляд на последние ряды зрителей, декламирую стихотворение. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что в 1990 году для уотервиллской школы это выглядело слишком богемно, в стиле Гринвидж-Виллидж 1965-го. Но тогда мне казалось, что это писк. Потом, в день проведения конкурса, прямо перед выступлением, когда я была за кулисами, у меня вдруг сдали нервы. Окончательно сдали. Мне было страшно выходить на сцену, я думала, что буду стоять перед всей школой как идиотка. Не понимаю, что на меня нашло. Прежде такого не бывало. И вот, когда меня вызвали — сказали, что мне пора выступать, — я словно к полу приросла. Миссис Флэк была за кулисами. Ей удалось вытолкнуть меня на сцену. Свет погас. Я быстро встала на нужное место. Включили прожектор. И вот, я стою одна, смотрю в темноту, понимая, что мне просто нужно прочесть стихотворение так, как репетировала, и меньше чем через минуту все будет кончено, и я снова смогу удалиться в свою маленькую личную жизнь. Но, стоя там, в луче прожектора, я чувствовала себя абсолютно голой, беззащитной и нелепой и не могла открыть рот. Я оцепенела… в общем, выглядела полной дурой. Через полминуты из зала понеслись смешки. Учителя пытались урезонить учеников, но те все равно захлопали, размеренно так, неторопливо. Кое-кто засвистел. А потом какая-то девчонка — позже мне сказали, что это была Джанет Броуди, капитан группы поддержки, — крикнула: «Неудачница». Все засмеялись. Прожектор выключили. Миссис Флэк поспешила увести меня со сцены. Помнится, за кулисами я положила голову ей на плечо и разразилась безудержным плачем. Миссис Флэк пришлось позвонить маме, чтобы та меня забрала. Мама — она была не особо сентиментальной, презирала любое проявление слабости — повезла меня домой. По дороге она все качала головой и говорила, что теперь до конца школы я буду пытаться пережить то, что случилось сегодня. И еще сетовала, зачем только я выставила себя на посмешище. Я молчала, но ее слова врезались в меня, как неуправляемый автомобиль. Потому что они точно выражали суть произошедшего. Я выставила себя на посмешище. Публично опозорилась. Переоценила свои возможности. Так же, как это часто случалось со мной и после… С тех пор «Огонь и лед» я больше не читала.