Голос за моей спиной разрядил обстановку:

— Как дела, ребята?

Это был официант.

— Не хотел бы отвечать за нас обоих, — сказал Ричард, — но, по-моему, прекрасно.

— По-моему, тоже, — согласилась я.

Мы улыбнулись друг другу.

— Значит, готовы заказать еще по бокалу вина? — спросил официант.

— Ну… — произнесла я, подумывая о том, чтобы отказаться и уйти из ресторана. В свое оправдание я могла бы назвать, как минимум, пять причин.

— Если слишком поздно и у вас важные дела утром… — начал Ричард.

Я знала, что самый простой способ закончить вечер — это сказать что-нибудь типа «увы, завтра по расписанию первый семинар („Передовые методы МРТ костного мозга“) в десять утра… и рентгенолог из моей больницы хотел бы получить о нем полный отчет» (это вовсе не так — мы всегда направляем пациентов с заболеваниями костного мозга в Портленд). Еще одна уважительная причина: можно сказать, что после второго бокала вина я не смогу вести машину. Потому что наш интересный разговор я находила немного слишком интересным. И потому что, когда Ричард за несколько минут до этого, взглянув на меня, произнес: «Я верю в то, что хочу верить… во что-нибудь», мне невольно подумалось, что он собирался сказать «в кого-нибудь», оттого и запнулся. А еще потому что, когда он произносил эти слова, наши взгляды встретились, и я пришла в замешательство от того, что страховой агент, седой и немного потрепанный, каким он предстал моему взору при первом знакомстве, теперь вдруг пробудил во мне интерес.

В общем, было много резонных причин сказать Ричарду: «Пожалуй, уже поздно, мне пора», но что-то во мне — доселе неведомое, ведь я человек осторожный, — взбрыкнуло, и я, сама того не желая, ответила:

— Я бы выпила еще бокал, если вы составите мне компанию.

Ричард на мгновение опешил, словно он тоже считал, что было бы лучше, если б мы уже распрощались и оправились в гостиницу каждый своим путем. Но потом мгновенное замешательство прошло, его лицо озарила улыбка, и он произнес удивительные слова:

— Если вы готовы, я тоже готов.

Второй бокал растянулся на два часа. Я не осознавала, что время летит так быстро, пока кто-то не уведомил нас, что уже и впрямь поздно. Ну, хорошо, согласна, я немного покривила душой. Раз или два я задумывалась о том, что мы все говорим, говорим, говорим — ведем остроумную беседу, причем так увлеченно, непринужденно (я почувствовала себя страшной эгоисткой от того, что отметила это) — и что я игнорирую свой внутренний голос, время от времени раздражавший меня напоминанием о том, что уже поздно. И я медленно потягивала вино, опасаясь, что, если слишком быстро осушу свой второй бокал, это спровоцирует нервный обмен репликами о том, что пора расходиться, тем более что нам обоим садиться за руль и завтра с утра у нас обоих дела.

Однако я забегаю вперед. Мы согласились выпить по второму бокалу вина. Когда наш заказ принесли, Ричард намекнул официанту, чтобы он больше не беспокоил нас, сказав просто:

— Хорошо, больше ничего не нужно.

Официант понимающе кивнул и оставил нас в покое. Как только он удалился, Ричард заявил:

— Держу пари, он выпускник МТИ,[25]пишет диссертацию по астрофизике и жалеет, что ему четыре дня в неделю приходится надевать форму солдат французского Иностранного легиона и работать за чаевые.

— По крайней мере, он знает, что, если все пойдет хорошо, через пару лет он получит профессорскую должность или место в престижной исследовательской лаборатории и своими навыками официанта, приобретенными за год работы в кембриджской «Касабланке», будет щеголять как своего рода коронным номером на вечеринках.

— Если у астрофизиков есть коронные номера.

— У кого их нет?

— Так-так. И какой же ваш коронный номер?

— У меня его нет.

— Но вы же сами только что сказали…

— Вот всегда так. Скажешь что-то остроумное и попадешь впросак.

— Ну, хорошо, попробую выразиться иначе. Допустим, я попрошу вас спеть что-нибудь…

— У меня ужасный голос, — ответила я.

— Или что-нибудь сыграть?

— Увы, я не училась игре на музыкальных инструментах, о чем теперь глубоко сожалею.

— Ну, продекламировать?

Я на мгновение внутренне сжалась в комок, замерла — и тем самым по глупости выдала себя.

— Значит, вы декламируете? — уточнил Ричард, расплывшись в улыбке.

— Почему вы так решили?

— Вы покраснели.

— О боже…

— Ну и зачем же смущаться? — спросил Ричард.

— Не знаю. Может, потому…

— Итак?

— Стихи, — выпалила я — прямо, откровенно, как на исповеди. — Я читаю стихи.

— Потрясающе.

— Откуда вы знаете? Вы же меня никогда не слышали.

— Так прочтите.

— Исключено.

— Почему?

— Потому что… я вас не знаю.

Едва я это произнесла, на меня накатил смех.

— Простите-простите, — извинилась я. — Какая нелепость.

— Нет, вы просто восхитительно старомодны: «Я никогда не читаю стихи на первом свидании».

Я снова напряглась, бросила отрывисто:

— При чем тут первое свидание?

Теперь смутился Ричард:

— Наверно, глупее ничего еще в жизни не говорил. Сущая наглость с моей стороны.

— Я просто хотела прояснить ситуацию.

— Мне это и без того было ясно. Просто иногда я сначала говорю, а потом думаю. Но у меня и в мыслях не было…

— Эмили Дикинсон, — услышала я свой голос.

— Что?

— Стихи, что я читаю. Часто это Эмили Дикинсон.

— Поразительно.

— Или странно.

— Почему странно? Вот если б вы назвали Эдгара Аллана По или, не дай бог, Лавкрафта…

— Он не писал стихов.

— Пусть он самый расхваленный американский писатель, но я никогда не был поклонником высокой готики. Пожалуй, мне нравятся вещи, в которых описываются сердечные дела, повседневная жизнь…

— Как у Эмили Дикинсон.

— Или у Роберта Фроста.

— Роберт Фрост теперь в немилости, — заметила я. — Все называют его старым янки, старомодным поэтом. Но такие строки, как «Лес чуден, темен и глубок. Но должен я вернуться в срок; И до ночлега путь далек…»,[26]— символ американской пасторальной поэзии, их могут оценить даже водители грузовиков.