Через две недели скобки сняли и отпустили Юламей со все еще загипсованной рукой, забинтованной головой и стянутыми эластичным бандажом ребрами поправляться дома.

И тут началось. К ней ломились родители всех четырех мальчиков, их адвокаты, учителя из школы. Элла отсылала всех к Ямпольскому, но они слушать ничего не хотели. Всем хотелось поговорить именно с Юламей.

— А давай, мама, чего там! — хриплым, словно каркающим голосом проговорила Юламей. — Послушаем, что они скажут.

Элла объявила, что больше одного человека за раз в дом не пустит, и желающим пришлось встать в очередь. Они клянчили, умоляли, угрожали, срамили, обещали деньги.

— Деньги вы нам по суду заплатите, — говорила Элла.

— Ну зачем по суду? Мы вам без всякого суда заплатим гораздо больше!

— Больше нам не надо. Сколько суд решит.

Ямпольский, узнав, что они «пускают посетителей», дал Элле компактный, чувствительный магнитофончик, велел замаскировать его и включать при каждом визите.

— Никогда не лишайте дурака веревки, на которой он повесится, — сказал при этом Мирон Яковлевич. — И старайтесь говорить поменьше, слушайте, но не давайте им никакой информации.

Элла еле успевала менять диски.

— Ну поймите, это же дети! — говорили ей. — Ну увлеклись. Мы с них шкуру спустим. Хотите, при вас выпорем? Они лично будут просить у вас прощения. Но зачем губить сразу столько жизней? Ну что вам, легче от этого станет?

— Станет, — хрипела в ответ Юламей.

— Ну зачем вам проходить через все это? — спрашивал один из адвокатов. — На суде вас распнут, можете не сомневаться.

— Не сомневаюсь, — отвечала Юламей, с ненавистью сверля его единственным глазом. — Но судить будут все-таки не меня, а ваших клиентов.

— Я не отдам своего единственного сына на растерзание, — заявила одна из матерей. — Вы сами во всем виноваты. Нечего было провоцировать. И вообще, я не знаю, что вы здесь делаете. Ехали бы в свою Америку.

— Прошу вас, — умоляла другая, — ну войдите в наше положение! Ну неужели вы не можете пойти нам навстречу? Неужели у вас ни капли жалости нет?

— У меня есть жалость, — отвечала на это Элла. — И я уже иду вам навстречу. Я не прошу вас войти в наше положение.

— Ну не убили же ее! — рассуждала третья. — Жива осталась, вот и скажите спасибо!

— Лучше б они тебя убили, — заявил напрямую любящий папаша Потапчука. — Между прочим, это и сейчас можно устроить.

— Между прочим, — ответила Элла, окончательно потеряв терпение, — суду будет небезынтересно послушать ваши слова. Они записаны.

Он обвел квартирку бешеным взглядом.

— Что вы! — засмеялась Элла. — Здесь только микрофон, а сама прослушка далеко отсюда. И вы уже все сказали, так что уходите.

После этого она прекратила прием посетителей. Но они не успокоились. Они прислали священника. Батюшка велеречивым рыдающим баритоном взывал к милосердию и прощению.

— Вот вы и прощайте, это ваша работа, — посоветовала ему Юламей. — А я судиться буду.

— Господь рек: «Мне отмщение, и Аз воздам», — провозгласил священник.

— Ну, когда настанет его черед, пусть и он воздаст, — милостиво разрешила Юламей. — А пока мы живем на земле, суда еще никто не отменял.

— Кстати, в Библии сказано, что воздаяние за грех есть смерть. Послание к Римлянам, глава шестая, стих двадцать третий, — напомнила Элла. — Извините, нам в глазную клинику пора.

В глазную клинику они ездили три раза в неделю. Каждый раз, хотя это было дорого, Элла вызывала такси. Туда и обратно. Юламей трудно было бы передвигаться в городском транспорте со своими подживающими ребрами и рукой в гипсе.

Профессор Самохвалов свое дело знал. И весь персонал клиники проникся сочувствием к Юламей. Помимо множественных операций на сетчатке глаза, ей делали сопутствующие процедуры, при каждом визите проводили замеры зрения, проверяли внутриглазное давление. Врачи и сестры всегда устраивали так, чтобы ей не нужно было ждать, хотя в клинике было много других тяжелых больных.

В третьей декаде декабря начался суд. Элла поражалась такой скорости, но Воеводин сказал ей:

— А чего удивляться? Дело кристально ясное. Все доказательства собраны. Погодите, еще в самом суде волокиты будет выше крыши.

Он оказался прав. Отец одного из подсудимых настаивал, чтобы дело было передано межмуниципальному суду на другом конце города. У него там был знакомый судья, хотя об этом, конечно, вслух не говорилось. Все уже клонилось к его победе, прокуратура, несмотря на отчаянное сопротивление ведущего следователя, готова была передать дело именно в «нужный» суд, но тут вступил в бой Мирон Яковлевич Ямпольский. Бесполезно было доказывать, что передача дела в суд, выбранный одним из ответчиков, абсолютно незаконна. Поэтому он пустил в ход влияние.

В отличие от толстовского князя Василия Курагина, Мирон Яковлевич Ямпольский не берег влияние для себя. Один высокопоставленный чиновник московской мэрии был ему по гроб обязан. Восемь лет назад Ямпольский «отмазал» его от уголовного обвинения, грозившего большим сроком. Чиновник выкачивал деньги из крупного государственного предприятия, и его поймали за руку. Туда бы ему и дорога, но он обратился к Ямпольскому, и тот обнаружил, что как раз в интересовавший следствие период государственное предприятие акционировалось. Это была совсем другая статья. Следствие сразу потеряло интерес к чиновнику. А ведь его судьба висела на волоске, пока не вмешался Ямпольский. Почему-то никто, кроме Ямпольского, не обратил внимания на момент акционирования. Но на то он был и Ямпольский. Человек-легенда.

Теперь настал момент стребовать с чиновника должок. Ямпольский обратился к нему, и дело оставили в суде по месту совершения преступления.

На первое слушание обвиняемые в полном составе не явились. Дима Ермошин снова оказался в больнице, двое отсиживались на дачах у дальних родственников, Сеню Потапчука сняли с самолета, вылетавшего в Минск. Суд вынес постановление о принудительном приводе. Адвокаты завалили суд протестами и ходатайствами — в том числе и об отводе судей. Суд эти ходатайства отклонил, но каждое из них приходилось рассматривать, это занимало время. Наконец слушание началось.

Первой давала показания потерпевшая. Голос у нее был глухой и надтреснутый, но он не дрожал. Не колеблясь, без стеснения и запинки она перечислила все, что с ней делали. Бесстрашно отвечала на каверзные и порой подлые вопросы адвокатов. Они упирали на то, что она не может всего помнить, а она в ответ заявила, что если что и забыла, то только из-за сотрясения мозга, нанесенного подсудимыми.

Тем не менее четыре адвоката допрашивали ее по очереди, пытались сбить, подловить на противоречиях. Она отвечала, ни разу не запутавшись в деталях.

— Я не знаю только одного: кто именно огрел меня сзади по голове. Предположить могу, — Юламей, все еще с забинтованным левым глазом, устремила правый глаз, горевший неистовым изумрудным огнем, на Потапчука, — но утверждать не буду. Я этого не видела. Все остальное помню точно. Рябов, Потапчук, Кулаков, Ермошин. В таком порядке. Я сумела высвободить руку и ободрала лицо Потапчуку. Ермошин зажимал мне рот, и я его укусила. Рябов ударил меня по лицу — два раза. Глаз и горло — это его рук дело. Потом ударил в ребра. Потапчук сломал мне руку. Кулаков тоже ударил — с другой стороны, но не так сильно. Там только ушиб ребер. Потом Потапчук ударил по лицу: после этого я оглохла. Рябов сказал, что хочет привести меня в чувство. Что «трахать телку в отключке — никакого кайфа». Так он выразился. Ермошин только делал вид: у него ничего не вышло. Но он тоже причинил мне боль. Потом его стошнило.