– Ну, и о какой же сумме может идти речь? – осведомился Рексач, озабоченный прежде всего своей выгодой.

– Мы еще поговорим об этом.

– Ладно. Как скажете.

Фалько продолжал рассматривать в бинокль надстройку с капитанским мостиком, грибы вентиляционных отдушин, две спасательные шлюпки по бортам, высокую черную трубу. Ему показалось, что на мостике началась какая-то суета, и он навел туда окуляры. Несколько человек вышли, переговариваясь, к ограждению левого борта, и теперь в бинокль он различал их лица.

Четверо мужчин и одна женщина.

У Лоренсо Фалько прожитые годы, опасности, непредсказуемость, приобретенное мастерство сцементировались в один плотный блок полезных реакций и отработанных средств защиты. Мир его был прост по форме и сложен по устройству – хитроумный часовой механизм, состоящий из автоматических реакций, деятельного и живого себялюбия, умения трезво видеть суть, мрачного и фаталистического юмора, уверенности в том, что обитает он во враждебной среде, где правят неумолимые законы и живут двуногие хищники, где, если есть воля и толика дарований, можно стать существом не менее опасным. Все это придало его характеру жестокую и равнодушную устойчивость, которую его шеф-адмирал третьим лицам объяснял как отточенную технику. Ты, однажды сказал он Фалько наедине, за хупа-хупа и виски в баре «Гранд Отеля» в Саламанке, ты – как пистолет, вмороженный в брусок льда.

Именно все это, а точнее – практический результат всего этого, позволил Фалько спокойно вернуться из порта в отель «Континенталь», подняться по ступенькам парадной лестницы, получить из рук портье записку, медленно прочесть ее, позвонить из холла Мойре Николаос, чтобы подтвердить, что принимает ее приглашение на ужин, – а после этого отправиться в бар, заказать «чинзано» с газированной водой и в ожидании официанта сесть за столик у окна, откуда открывался вид на порт и бухту.

И лишь пригубив принесенный вермут, наконец поразмышлять о том, что увидел в призматический бинокль. Что – и, главное, кого.

Он сразу узнал женщину, которая непринужденно беседовала с четырьмя спутниками. Опершись о плашкоут, жестикулировала, то кивала, то качала головой. Кожаная тужурка, косынка на шее, узкополая шляпа, из-под которой виднелись белокурые волосы. Видно, теперь она уже не стриглась так коротко, под мальчика. То ли из-за мощных линз показалось, то ли в самом деле – прошло ведь немало времени – фигура ее потеряла прежнюю тонкость, и это меняло запомнившийся Фалько образ: искаженное унижением и болью лицо с разбитыми губами и мутными страдальческими глазами в набрякших от усталости веках – лицо женщины, которой можно было дать и двадцать лет, и тридцать. Сейчас скулы были очерчены не так резко, лицо округлилось и словно дышало здоровьем и силой. Нет, она не раздалась, но стала как будто плотнее. Под тужуркой угадывалось атлетическое тело.

Мы с тобой в мире, вспомнилось ему. Эти слова прозвучали четыре месяца назад, когда он докуривал последнюю сигарету у машины, стоявшей на обочине шоссе, уже на португальской территории. Фалько вел машину всю ночь, уложив истерзанную Еву на заднее сиденье и укутав пальто, снятым с одного из агентов, которого он убил, чтобы освободить ее. Да. Мы с тобой в мире.

Боюсь, что нет. Здесь, у окна, за которым расстилалась панорама порта, он, заставляя себя потягивать вермут мелкими медленными глотками, понял со всей определенностью: нет, не в мире – новые обстоятельства, иные персонажи. Не в мире, сделав еще глоток, решил он. Не здесь и не сейчас. И спросил себя: интересно, как же все случившиеся за это время события и пролегшее между ними расстояние изменили ее память о нем? И еще спросил: сохранила ли она свою жгуче-ледяную убежденность, возогнанную до степени религиозного фанатизма, свою коммунистическую веру в дело, которому посвятила жизнь? Все ли еще стойко сражается на той войне, которую сама же определила как неизбежную, праведную и всеохватную. Воспряньте, парии, берись за оружие, легион голодных, иди в бой за человека против человека и ради освобождения человека – пусть даже вопреки его воле. Дело всей жизни – дело жестокое, кровавое, безжалостное, не признающее ни компромиссов, ни сантиментов.

Он взглянул на часы, допил вермут, взял шляпу и поднялся, застегивая пиджак. Прежде чем выйти из бара, в последний раз посмотрел на корабли у стенки и вспомнил, что совсем недавно, когда он наблюдал за «Маунт-Касл» из окна конторы, женщина у борта обернулась и устремила в его сторону пронизывающий и долгий взгляд. Он знал, что на таком расстоянии и за оконным стеклом она не может его видеть. Однако ощущение было столь сильно и столь неприятно, что он невольно и резко отвел, вернее, отдернул от глаз бинокль.

Я знаю, ты здесь, в Танжере, сказал ему этот взгляд. Знаю, ты где-то близко и, может быть, сейчас смотришь на меня. И еще знаю – скоро мы поглядим друг другу в глаза.

Проверившись и убедившись, что слежки нет, Лоренсо Фалько остановился у дома № 28 по бульвару Пастера, расположенному в современной части Танжера.

Был еще белый день, но солнце клонилось к закату, и верхние этажи домов окрасились красным. Фалько несколько минут посидел в мельтешне, сигаретном дыму и разноязыком говоре «Кафе де Пари» – ровно столько времени, чтобы успеть выпить мятного чаю и дать радисту Вильяррубия возможность встать из-за столика и направиться на явочную квартиру. Затем и сам поднялся и неторопливо зашагал по правой стороне улицы в потоке прохожих – кто в европейском платье, кто в бурнусе, – бдительно поглядывая на припаркованные вдоль тротуаров экипажи и машины, ибо знал, что надо быть готовым к сюрпризам, которые они могут таить в своем нутре. В этой части города пиджаки и галстуки, шляпы, туфельки на каблуках встречались чаще, чем фески, чалмы и бурнусы.

В просторной прихожей с лестницей в глубине было полутемно.

Фалько, входя, насторожил все свои пять чувств, машинально ощупал пристегнутую к поясу кожаную кобуру. Со дня приезда в Танжер он носил поставленный на предохранитель браунинг, дослав в ствол патрон, – и никак иначе. И сейчас знакомая тяжесть оружия – пятьсот семьдесят весомых граммов при снаряженной обойме – и уверенность, что в нужный момент оно само впрыгнет в руку, произвели свое обычное успокаивающее действие: сегодня Фалько слишком много ходил по Танжеру. Мелькал. Маячил. Светился. Слишком со многими разговаривал, а город этот – идеальное место для разоблачений и доносов, для шпионажа и грязных дел. Здесь почти каждый работал на какую-нибудь спецслужбу, а порою – и не на одну. Такое положение вещей вредно для здоровья шпиона.

А небрежность может сильно сократить ему жизнь.

Поднимаясь по ступеням, Фалько вспоминал, как впервые убил человека. Застрелил – и не из такого вот маленького удобного пистолетика, а из тяжелого армейского револьвера «уэбли-смит», табельного оружия британских офицеров. Он тогда еще не работал на испанскую разведку, а дело было тринадцать лет назад, на окраине Сьюдад-Хуареса. Сделка была весьма сомнительная: он передавал груз – тысячу винтовок «ремингтон» и полмиллиона патронов – покупателю, звероподобному полковнику Ромеро, который при виде относительной молодости посредника решил, что с помощью парочки грязных трюков сможет одурачить его, не выплатив целиком оговоренную сумму. Критическое расхождение в оценке блестяще выявилось на рассвете, когда два грузовика и две легковые машины затормозили на пыльном шоссе и началась дискуссия, очень скоро перешедшая в угрозы со стороны полковника Ромеро и длившаяся, покуда его широкую, хищную и самоуверенную улыбку, хорошо заметную в свете фар, не погасила пуля, которую не по возрасту предусмотрительный Фалько – ему было в ту пору лишь двадцать четыре года, – рассудив, что кто рано встает, тому бог подает, выпустил в мексиканца с десяти шагов, едва тот сунул руку за борт пиджака. Колени у полковника вдруг подогнулись, словно от нестерпимой усталости, и он без единого звука рухнул навзничь. Позже удалось выяснить, что полковник намеревался извлечь из внутреннего кармана всего лишь гаванскую сигару, но к этому времени Фалько и его помощники – четверо бывших американских военных, работавших, как и он, на Василия Захарова, – уже пребывали в безопасности по ту сторону границы. В маленьком отелишке в Эль-Пасо, где Фалько завершил вечер в компании мулатки с достопримечательной грудью, он проснулся посреди ночи, потому что ему приснилось, будто застрелили его самого. Это было неприятно – но не более того. И когда ему удалось наконец заснуть снова, сон его был крепок и спокоен. Из того эпизода Фалько извлек урок, которым руководствовался всю жизнь: в сомнении, вопреки пословице, не воздержись, а действуй на опережение. Лучше самому грохнуть кого-нибудь на всякий случай, чем предоставить случай грохнуть тебя.