— Да… — пробормотал Юн, глядя в землю. Он тоже слышал о письмах.

— Мне велено подождать. На тело выпишут квитанцию. А ты иди, не жди.

Юн положил камеру и штатив в чехле на финские сани и нехотя повез их с кладбища. Его огорчало, что бедную Лизу ждет, видимо, непонятная судьба подопытной мышки. А он так надеялся, что сегодня она упокоится навек.

По дороге ему навстречу промчались две машины. За рулем одной сидел ленсман, а рядом с ним — незнакомый лысый мужчина средних лет, в рубашке с галстуком и коричневой кожаной куртке. Черные глаза скользнули по лицу Юна, и у него засосало под ложечкой, как в тот раз, когда ему пришлось посреди непаханого поля спросить дорогу у чужого человека.

Машины свернули в сторону кладбища.

В школе отменили уроки по случаю похорон, вернее, трагедии. Но Элизабет дома не оказалось. На кухне в полумраке сидел какой-то незнакомец. Из-под верхней одежды выглядывал воротник белой рубашки с галстуком. На столе лежали кожаная папка, блокнот и фотоаппарат со вспышкой.

Юн зажег свет.

— Дверь была открыта,— сообщил неизвестный.

— Она не закрывается,— ответил Юн.

Гость оказался журналистом столичной газеты, невысоким, суетливым и нервным человеком. Он протянул руку, но Юн не пожал ее. Подержал в руках предъявленное удостоверение, но букв не разобрал. Речь шла о Лизе.

— Мне говорили, что ты ее нашел? Юн задумался.

— Я не видел машины,— ответил он и, прищурившись, посмотрел за окно.

— Так я на такси приехал,— сказал журналист и широко улыбнулся.

— Следов колес тоже нет… Значит, давно сидишь?

— Ну… некоторое время.

— А здесь никого не было, когда ты пришел?

— Нет.

Юн огляделся. На первый взгляд все на месте. Он обошел гостиную, коридор, выдвинул ящик и бегло проверил еще не упакованные вещи, поднялся на чердак, посмотрел в спальне. Вдруг ему стало холодно, он надел второй свитер. Отсутствие Элизабет страшило его все сильнее: он не находил никакого разумного объяснения, почему ее нет дома.

Журналист сел.

— Может, присядем? — предложил он, снова улыбнувшись.— Я бы хотел поговорить.

— Да, да, сиди.

Но Юну не сиделось. Он метался по дому. Перед бегством в горы он оставил ружья между дверью в столовую и холодильником. Теперь их там не было.

— Это ты взял мои ружья? — спросил он.

— Твои ружья? Что ты хочешь сказать?

— Мои ружья! — закричал Юн.— Тебя предупредили и ты спрятал их подальше!

Журналист клялся, что не понимает, о чем речь. Он выражался казенно и высокомерно, словно опровергать абсурдные обвинения было частью его ежедневной работы. Что-то в нем безумно раздражало Юна, скорее всего, улыбка, надетая для большей убедительности и пустая. Юн дернул верхний ящик и схватил нож для хлеба.

— Не скажешь, где мои ружья,— глаз выколю.— Он вцепился журналисту в затылок и продолжал: — Вот этот!

И помахал ножом сантиметрах в двух от его правого глаза. Газетчик оцепенел. Улыбка исчезла, лицо перекосилось, перепуганные глаза были прикованы к ножу.

— Я не брал их,— прохрипел он.— Не понимаю, о чем ты…

Юн пристально посмотрел на него. Убрал руку, сунул нож назад в яшик и осел на стул.

— Будь у тебя в руках такие козыри, ты бы говорил иначе,— произнес он.— Так ведут себя только со страху. Значит, Элизабет.

— Элизабет? — запинаясь, пробормотал журналист, пытаясь перехватить инициативу в разговоре. Он потер шею и застонал. Блокнот, папка и фотоаппарат валялись на полу, но газетчик не попытался поднять их.

— Это моя сестра. Ты ее видел?

— Я же сказал, что никого не видел! Когда я пришел, здесь не было ни души. Я просто хотел поговорить…

Юн не мог усидеть на месте. Он вывалил на стол содержимое одного из ящиков холодильника и лихорадочно перерыл его; изорвал, листая впопыхах, записную книжку и бумажки с записями у телефона; проверил каждый уголок, где сестра могла бы оставить ему записку. В окно он увидел, как две шпалы света переваливают через взгорок у большого хутора. Затем они сместились вниз, уперлись в Юна, и косо летящий снег заштриховал их.

— Входите,— громко, почти с облегчением, пригласил Юн, едва раздался стук в дверь.

В комнату шагнули ленсман и тот человек, что ехал с ним в машине. Глубокая морщина прорезала лоб незнакомца от уха до уха. Теперь Юн видел, что во взгляде его черных глаз нет ничего угрожающего. Он не был ни дружелюбным, ни враждебным — он был проницательным, поскольку проникал в самую суть вещей.

Юн сел. Дурак журналист его больше не интересовал. Исчезновение Элизабет не беспокоило. Зуд, мучивший душу в последние месяцы, прошел. Он наконец добился того, чего хотел: не спонтанных истерик, но настоящей планомерной работы.

Незнакомец оказался сотрудником столичной криминальной полиции Германсеном.

— Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной в город,— сказал он Юну— Там мы спокойно поговорим в гостинице.

— А здесь нельзя остаться? — поинтересовался Юн.

— Это арест? — спросил журналист.

И ему тут же пришлось снова достать свое удостоверение. Но Германсен, в отличие от Юна, проявил к документу живой интерес, оставил его у себя и разыграл целый спектакль, выясняя, как журналист так быстро добрался сюда и зачем. Газетчик ответил, что сюжет ему подкинули коллеги, но в детали не вдавался. Только сообщил наставительно, что в таких медвежьих углах слухи распространяются мгновенно.

Но полицейскому недостаточно было ссылок на устный телеграф — ему требовались источники, факты, подробности деревенских пересудов. Кроме того, он хотел знать, что именно люди думают об этом деле и как воспринимают его. Оказалось, что Германсена прислала Марит. Понятное дело.

— Вы пришли пешком? — спросил журналиста полицейский.— Я не видел машины.

Журналиста рассмешило, что ему снова задали этот вопрос, но веселость его тут же прошла.

Все это время ленсман стоял у двери, скрестив руки на груди. Дождавшись, когда Германсен закончит разговор, он посоветовал журналисту пойти и вызвать себе такси с большого хутора.

— Так вот телефон,— кивнул газетчик в сторону аппарата.

— Да тут идти два шага,— ответил ленсман.

— Элизабет в курсе,— сообщил Германсен, когда они остались одни. Юн пошел искать сумку. Она была уже собрана для переезда, он только положил сверху зубную щетку.

Полицейский озирался в пустом доме, ожидая, пока Юн закончит перед уходом необходимые дела: высыплет золу из поддона в компост за домом, бросит в печку три брикета угля и откроет заслонку. Когда прогорело, Юн прикрутил вентиль почти до конца, проверил, выключены ли конфорки на плите, и погасил свет. Потом надел копенгагенскую куртку.