— Угу.

— А что ты там видел с расстояния в четыреста метров, в сумерках, в толще воды… как мы можем этому верить.

Да пожалуйста, он свое дело сделал, рассказал.

Как-то вечером пришел Карл с бутылкой водки и присел на кровать больного.

— Я много думал,— пробубнил он.— Так ты убил эту чокнутую или нет?

— Нет.

— Она была с большим приветом, да?

— Верно.

— Мне ты можешь сказать все, сам понимаешь. –Да.

— Я тебя знаю с пеленок. Я же твой ближайший сосед, не забывай.

— Да.

— Так это ты сделал?

— Нет.

— Подняли столько шума из-за какой-то шалопутки,— не унимался Карл.— А может, она и жива. Я и жене сказал: вот увидишь, Лиза спряталась где-нибудь и потешается над нами. Она ведь такая была: исчезнуть, над людьми подшутить, это в ее духе, верно?

— Да.

— Ты же ее хорошо знал, я почему и решил, что это ты. Последнюю фразу услышала Элизабет, укладывавшая в соседней комнате кухонные полотенца в чемодан, и набросилась на гостя с руганью. Если он считает ее брата убийцей, то сам он старый маразматик и богадельня по нем плачет; и это не оправдание, что он выпил,— трезвым он вообще не бывает, свинья такая. Карлу пришлось уйти.

Снова налетел шторм, на этот раз с северо-восточным ветром. Он принес множество снега, им засыпало долины и впадины. Вокруг домов выросли сугробы.

Шумиха пошла на убыль. Лизу не нашли ни живой, ни мертвой. Зловещие надписи смыли со стен, анализ одежды не выявил ничего криминального, а газетное расследование совсем не походило на бучу, поднятую после ее бегства в Копенгаген,— одна лишь сухо написанная заметка размером с извещение о смерти.

Не прошло и нескольких дней, как и журналисты, и народ единодушно пришли к выводу, что она погибла. Если бы не те страшные надписи, победило бы мнение, что она или покончила с собой, или стала жертвой собственной глупости. И, тихо выждав еще год, чтобы прошло чуть больше отведенного законом срока, вечером в какой-нибудь неприметный четверг межсезонья на погосте рядом с серой церковью украдкой поставили бы памятник с ее именем, как спокон веков делали в память не вернувшихся с моря рыбаков. Но мешали эти надписи на стенах.

Они вселяли беспокойство. Народ разделился на два лагеря: одни считали, что Лиза сама написала это перед смертью, но скептически настроенные интеллигенты, принципиально не желающие принимать всеобщую точку зрения лишь из-за ее успокоительного удобства, настаивали на версии убийства и считали письмена на стене автографом убийцы с нездоровой психикой. Была и маленькая третья группировка — всего несколько человек, хорошо знавших Лизу; они не думали ничего. Они молча кивали, когда разговор сворачивал на эту тему, и про себя думали, что лучше не торопиться с выводами.

Юн снова чувствовал себя нормально. Элизабет уехала на несколько дней, чтобы разобраться с их новой квартирой. Он проводил послеобеденные часы на крыльце: лежал там в спальном мешке, наблюдал, как сыплются с зеленоватого зимнего неба хлопья снега, и старался все забыть.

Его навестил троюродный брат, рыбак. Сказал, что во фьорд зашла треска, и просил Юна завтра пойти с ним в море, поставить сеть-перемет на десятку: одному человеку с десяткой тросов никак не управиться, здесь нужны как минимум двое.

Нет, в море Юну не хотелось.

Но тот настаивал и не отстал, пока не услышал «да», хотя Юн согласился не всерьез, а понарошку, лишь бы его оставили в покое.

Рыбак явился снова на другой день и долго удивлялся, что Юн не пришел утром на пристань, как договорились. Юн возмущался вместе с ним.

— Вот ведь,— бормотал он, качая головой.— А мы ведь договорились!

Что на это ответить? Гость ушел.

Заглянула Марта, пожаловалась, что Нильс не выходит из дому уже несколько недель, только сидит за столом и воет.

Юн отослал ее.

— Пусть повоет, старый черт,— сказал он себе после ее ухода.— У меня заботы поважнее.

Хуже стало, когда вернулась Элизабет, нервная и как никогда прежде не уверенная в своем решении: квартира оказалась удобной, место хорошим, город интересным, все замечательно… Но ведь и у них на острове неплохо — теперь она это увидела, ее даже немного тянуло домой, по ее собственному признанию. Так что сборы нужно ускорить. Действовать! И она хотела, чтобы брат тоже подключился. Ведь это и его касается…

Юн нехотя согласился, хотя, по его наблюдениям, она уже почти все упаковала сама, включая его вещи. Ему даже пришлось, пока он хозяйничал один, достать кое-что из коробок — чистые брюки и кухонную утварь для своей безыскусной, но обстоятельной стряпни.

Он испытывал ненависть к этому месту. Не Только к моткам колючей проволоки или ржавым остовам машин, но и к тому, что любил: к Нильсову камню у моря, к рябине в саду — на ней они с Лизой еще подростками вырезали сердце, и Юн каждый день смотрел на него. Здесь было некрасиво, никакого порядка, все вещи корявые и нелепые. И что делать?

Юн паковал вещи.

Процесс тяжелый и болезненный, противный ходу и природе вещей. Своими руками снять со стены фотографию «Дедушка отдыхает», висевшую на своем месте всю жизнь, вырвать ее из сплетения всех обстоятельств и запихнуть в коробку. Шкатулку, привезенную отцом из Малайзии; маленькое кашпо — мама любила его, много раз перекрашивала, чтобы добиться правильного цвета, и каждый год на Рождество украшала ватой, в которую сажала новогодних гномиков… Так камень за камнем возводился мавзолей над его жизнью. Это было невыносимо.

И Юн начал таскать из дома продукты: кофе, крекеры, консервы, маргарин и прочее. К списку, с которым Элизабет ежедневно посылала его в магазин, он докупал кое-что на свои деньги и, пока сестра была в школе, тайком прятал запасы в заброшенном погребе для картофеля. Он вытаскивал из ящиков и уже упакованных коробок то старую ветровку с меховым воротником, то варежки, о которых давно забыли, то шарф и другое ненужное старье и складывал добычу в моряцкий отцовский сидор. Когда он исчезнет, весь его гардероб и все ружья окажутся дома, на месте, и это обстоятельство заставит Элизабет понять, что Юн не просто пошел поохотиться в горах, она должна будет догадаться, что брат в отчаянии, не взяв ничего из одежды, ушел на Лангеванн, утопиться.

В день исполнения его плана случилось непредвиденное: фамилия Ханса оказалась вписанной в школьное расписание на следующий учебный год.

— Он опять меня предал,— сказала Элизабет, не подумав хотя бы стряхнуть снег с шубы, прежде чем вешать ее в шкаф.— Конечно, он не уволился.

Она злилась в основном на себя — с Ханса что взять, как будто она его не знала. Но теперь, видимо, она не собиралась на ночное свидание.

— Что ты будешь делать? — спросил Юн, думая только об одном.