Тем не менее я начал играть.

Я играл французские песенки, которым научила меня мать. Люди шли мимо, некоторые пренебрежительно вздергивали бровь. Время шло, моя уверенность крепла, я переключился на английские песни и баллады, и вскоре вокруг собрались слушатели. Мне даже бросили пару пенсов. Я знал, что уличные музыканты (кстати сказать, нынешние тоже) периодически пускают по кругу шапку, но шапки у меня не было, поэтому, спев пару песен, я, прихрамывая, обходил слушателей с левым башмаком в руке, и толпу это радовало не меньше, чем моя музыка. Народ тут был странный, чтобы не сказать страшноватый: лодочники, торговцы вразнос, пьяницы, проститутки и театралы. Половина из них направлялась из своих убогих жилищ на юг, вторая – более склонная расстаться со своими пенни – явилась с другого берега Темзы. Возможно, причиной тому было назойливое любопытство толпы, но я заметил, что играю куда лучше, когда закрываю глаза. К концу первого дня я заработал достаточно, чтобы заплатить за корзину слив. К концу недели я набрал денег на еще одну корзину.

– Не выпрыгивай из штанов, Том Смит, – сказала Роуз, сдерживая улыбку и уплетая горячий пирог с крольчатиной, который я купил по пути домой. – Тебе еще за постой платить.

– Можно у нас каждый день будет пирог с мясом? – спросила Грейс; ее мордашка была облеплена сдобными крошками. – Все лучше, чем похлебка с дерьмовым пастернаком.

– Пастернак – вовсе не дерьмо, Грейс.

– Мясо куда полезнее, чем пастернак, – изрек я банальную истину. – Вряд ли королева или аристократка станет лакомиться пастернаком.

Роуз закатила глаза:

– Мы не аристократы. Или ты забыл?

Для них я был и навсегда останусь Томом Смитом из Суффолка. Да я и сам понимал, что графом мне больше не быть. Не жить в роскошном доме. У меня никогда не будет слуг. Мои родители на том свете. Франция – враждебная мне страна. Я – всего лишь лондонский уличный музыкант, и любые притязания на нечто большее не сулят мне ничего кроме бед.

К следующему вторнику я полностью оплатил свой двухнедельный постой и зажил в этом доме на равных, как член семьи. Я почувствовал себя здесь своим и изо всех сил гнал от себя мысли о будущем и возможных несчастьях. Когда я пел мадригал перед толпой народа, ожидающего театрального представления, или видел, как щеки Роуз расцветают румянцем от смеха, я думал: вот оно, счастье.

Грейс захотела научиться играть на лютне, и как-то вечером я сел ее учить. Ее кисть нависала над струнами, точно болтающийся на нитке паутины паук. Я показал ей, как надо держать руку, чтобы пальцы лежали вдоль струн.

Она мечтала играть «Зеленые рукава» и «Веселый месяц май», ее самые любимые песни. Насчет «Зеленых рукавов» я сильно сомневался. Как и большая часть популярной музыки разных эпох, эта песенка никак не годилась для девичьего исполнения. Еще не умудренный житейским опытом, я уже тогда понимал, что нет вернее способа оскорбить женщину, чем назвать ее «леди Зеленые рукава», то есть распутницей. Песня утверждала, что рукава ее одежды позеленели от бесконечных соитий на лужайках. Но Грейс стояла на своем, а я не собирался под предлогом защиты ее невинности разрушать ее наивные представления о мире, поэтому согласился. Заниматься с ней было трудно: она торопилась бегать, не успев научиться ходить, но мы оба проявили упорство. Летними вечерами мы устраивались на улице, и я видел в окне улыбающуюся Роуз.

Однажды, в начале осени, Роуз вечером зашла ко мне в комнату. Выглядела она усталой. Непохожей на себя. Какой-то притихшей и потерянной.

– Что стряслось?

– Так, чепуха. Неважно.

Я чувствовал, что она хочет мне что-то сказать, но не решается.

Она присела на кровать и попросила научить и ее игре на лютне. И добавила, что, если я возьмусь ее учить, она снизит мне плату за постой на пять пенсов. Я согласился. Не из-за скидки, а потому, что был рад любому предлогу побыть с ней наедине.

Кроме двух родинок на щеке, у нее была еще одна, крошечная, между большим и указательным пальцами. Руки ее были в пятнах от сока: она доедала остатки вишни. Я представил себе, как беру ее за руку. Что за детские мысли! Неужели умом я так же юн, как лицом?

– До чего красивая лютня, – сказала она. – Никогда таких не видела. А как украшена!

– Моя мать получила ее в подарок от… друга. А вот это видишь? – Я показал богато декорированное звуковое отверстие под струнами. – Это называется «розетка».

– Там ведь ничего нет, только воздух.

Я рассмеялся:

– Так это же самая важная часть!

Я научил ее играть в две струны, поочередно пощипывая их все быстрее и быстрее, в такт биению моего сердца. Тронул ее руку. И в испуге закрыл глаза: я понял, что Роуз мне очень дорога.

– Музыка связана с временем, – сказал я ей. – Она позволяет управлять временем.

Закончив играть, она на миг задумалась, потом сказала:

– Иногда мне хочется остановить время. Иногда, в счастливые моменты, я мечтаю, чтобы церковный колокол больше не звонил. Мечтаю больше никогда не ходить на рынок. И чтобы скворцы перестали летать по небу… Но ведь все мы во власти времени. Все мы, в общем-то, струны.

Готов поклясться, что она именно так и сказала: все мы струны.

У Роуз было слишком много достоинств, чтобы торговать фруктами. Она была настоящим философом. Мудрее всех, кого я знал. (Поскольку вскоре мне предстояло познакомиться с Шекспиром, у меня есть материал для сравнения.) Она говорила со мной как со сверстником, и за это я ее обожал. В ее присутствии все остальное куда-то отступало. Она была балансиром. Мне стоило только взглянуть на нее, и на душе у меня становилось спокойно. Вероятно, поэтому я смотрел на нее слишком пристально и подолгу. Люди уже давно так не смотрят друг на друга. Я хотел ее во всех смыслах этого слова. Если хочешь чего-то, значит, тебе этого недостает. Вот смысл этого слова. Когда утонула моя мать, в моей душе возник вакуум, бездна, которая делалась все шире и глубже. Я полагал, что так будет всегда, но когда я смотрел на Роуз, то вновь ощущал себя цельным, без пустот, словно в ней был некий стержень. Надежный и устойчивый.

– Том, я хочу, чтобы ты остался.

– Остался?

– Да. Остался. Здесь.

– Вот оно как.

– Не хочу, чтобы ты уходил. Грейс рада, что ты живешь с нами. И я тоже. Очень рада. С тобой нам обеим хорошо и спокойно. Раньше наш дом был таким пустым, а теперь – совсем другое дело.

– Вообще-то мне тоже нравится жить у вас.

– Вот и хорошо.

– Но однажды мне придется уйти.

– Почему?

Меня так и подмывало все ей рассказать. Что я не такой, как все, – я странный и особенный. Что я не буду взрослеть, как взрослеют и стареют все прочие люди. Что лошадь не сбрасывала мою мать. Что ее обвинили в колдовстве, подвергли испытанию водой и утопили. Рассказать про Уильяма Мэннинга. Про то, как мучительно сознавать, что ты стал причиной смерти самого дорогого тебе человека. Про чувство безысходности, охватывающее меня всякий раз, когда задумывался над тем, что я сам для себя загадка, не говоря уже о других людях. Про то, что с соотношением жидкостей в моем теле не все ладно. Я хотел признаться ей, что на самом деле меня зовут Этьен, а фамилия моя вовсе не Смит, а Хазард. И что с тех пор, как не стало моей матери, она для меня – единственный луч света во тьме. Желание поделиться с ней всем этим росло, но не находило выхода.