– Да, вполне серьезно. Убил, да. В пустыне. В Аризоне. Очень давно. Никому такого не пожелаю.

Он на всякий случай засмеялся, хотя вовсе не был уверен, что я шучу. (Я не шутил.)

– А вас поймали?

– Нет, во всяком случае, в прямом смысле. Не поймали. Но, понимаешь, Антон, с годами приходишь к выводу, что есть вещи, от которых нельзя убежать. У человека в душе бывают свои… тюрьмы. А жизнь не всегда оставляет нам выбор.

– Ага. Это я уже понял, сэр.

– Ты не выбираешь, где тебе родиться, не знаешь, кто ни при каких обстоятельствах тебя не покинет… В жизни человека есть свои приливы и отливы, так же как в истории. Но все-таки у каждого из нас есть возможность принимать собственные решения.

– Может быть.

– Наверняка. Стоит в настоящем принять неверное решение, и оно будет неотступно преследовать тебя в будущем. Версальский договор тысяча девятьсот девятнадцатого года создал почву для прихода к власти Гитлера – в тысяча девятьсот тридцать третьем. За каждое мгновение, прожитое в настоящем, мы расплачиваемся в будущем. Один-единственный неверный шаг, и ты можешь навсегда сбиться с пути. Все, что ты делаешь, остается с тобой. И возвращается к тебе же. Непременно.

– Вы правы.

– Ты, наверное, слышал выражение «моральный компас»? Мы всегда знаем, что правильно, а что неправильно, где север, а где юг. Надо доверять своему компасу, Антон. Пусть другие люди уверяют тебя, что, мол, там, за тем углом – нужный тебе поворот. Не верь. Даже мне не верь. Что сообщает нам автомобильная реклама? Насчет системы навигации? Поставляется в стандартной комплектации. Иначе говоря, у тебя уже есть все необходимое, чтобы разобраться, где правда, а где ложь. Поставляется в стандартной комплектации. Это как музыка. Ее надо просто слушать.

Он кивнул. Я понятия не имел, дошло ли до него хоть что-то или ему просто стало скучно, а то и страшно. Не исключено, что он думал об одном: как бы поскорее отсюда смыться.

– Понял, сэр. Здорово сказано.

– Ладно.

Странно говорить об этом с однодневкой. Будто мне есть до него дело. Хендрик неустанно твердил мне, что нет ничего опаснее, чем проявлять заботу о простом смертном, ведь это «компрометирует наши приоритеты». Но, возможно, теперь у нас с Хендриком разные приоритеты, а возможно, их уже пора скомпрометировать. Может быть, мне нужно снова почувствовать себя почти обычным человеком. Ведь какое-то время так и было. На протяжении четырехсот лет.

Я решил разрядить обстановку:

– Тебе нравится ходить в школу, Антон?

Он пожал плечами:

– Иногда нравится. А иногда… Кажется, что толку в этом никакого.

– Никакого толку?

– Ага. Всякая там тригонометрия, Шекспир и прочая чушь.

– Ну да. Шекспир. «Генрих Четвертый».

– Часть первая.

– Да-да, верно. Значит, пьеса тебе не нравится?

Он опять пожал плечами:

– Мы ходили ее смотреть. Всем классом. Вообще-то – тоска.

– Ты не любишь театр?

– Не-а. Он же для богатого старичья? Скажете, нет?

– Раньше все было иначе. Раньше театр был для всех. В ту пору более фантастического места было во всем Лондоне не сыскать. Кого там только не встретишь! И знатных, разодетых напоказ стариков – на балконе первого яруса, – но, само собой, и обычных людей тоже. Попасть в театр можно было всего-то за пенни, а что еще купишь за пенни? Разве что каравай хлеба. Там и драки случались, иногда с поножовщиной. Если зрителям представление не нравилось, в актеров запросто могли чем-нибудь запустить. Устричными раковинами, к примеру. Яблоками. Да чем угодно. Шекспир тоже выступал на сцене. Сам Уильям Шекспир. Он уже давно в могиле, но ты же видел его на афишах и постерах. Он тоже играл. На сцене. Не так давно это и было, правда-правда. История – она вокруг нас, Антон. Дышит нам в затылок.

Он робко улыбнулся. Вот ради этого и становишься учителем. Ради проблеска надежды там, где, казалось, ее нет и быть не может.

– Вы рассказываете так, будто сами там побывали.

– Я и вправду там был.

– Что-что, сэр?

Настал мой черед улыбаться. Меня так и подмывало раскрыть свою тайну – словно собираешься выпустить на волю птицу, но еще удерживаешь ее.

– Я был знаком с Шекспиром.

Он расхохотался: он же точно знал, что это шутка.

– Ну да, конечно, мистер Хазард.

– До завтра.

Завтра. Я всегда ненавидел это слово. А теперь, как ни странно, оно меня не раздражало.

– До завтра. Да.

Я сидел высоко над сценой на хорах, рядом со смертельно бледным заносчивым старцем по имени Кристофер, который играл на вёрджинеле[11]. Я говорю «старец», а ведь ему, пожалуй, было не больше пятидесяти, но в труппе «Слуги лорда-камергера» он был старше всех. Мы сидели на виду у зрителей – вздумай они поднять голову, но на нас падала тень, скрывая лица, и я чувствовал себя в безопасности. Ни до, ни после представления Кристофер со мной почти не разговаривал.

Но один наш разговор мне запомнился.

– Ты ведь не лондонец, верно? – надменно бросил он. В его надменности был особый смысл. В ту пору, как и теперь, большинство жителей Лондона составляли приезжие. А если учесть, что людей умирало больше, чем рождалось, Лондон мог не только существовать, но и развиваться только благодаря приезжим.

– Нет, – ответил я. – Я из Франции. Моя мать бежала сюда, спасаясь от королевских войск.

– От католиков?

– Да.

– И где теперь твоя мать?

– Умерла.

Ни намека на сочувствие. Ни малейшей заинтересованности. Просто долгий пристальный взгляд.

– Ты играешь как француз. У тебя даже пальцы не английские.

Я воззрился на свои руки.

– Разве?

– Да. Ты струны не щиплешь, а скорее гладишь. Получается странный гул.

– Этот странный гул нравится мистеру Шекспиру.

– Полагаю, для своих лет ты играешь неплохо. Такой юнец здесь в новинку. Но не вечно же ты будешь юным. Это еще никому не удавалось. Кроме одного мальчишки с Востока.

Вот оно и случилось.

В ту минуту я понял, что постоянно должен быть начеку даже в таком огромном городе, как Лондон.

– Его мать убили. Она была ведьмой.

У меня бешено заколотилось сердце. Собрав все силы, я постарался изобразить спокойствие.