Покинув своих новых подчиненных, я отправился к себе. Надо посмотреть, осталось ли что-то от предыдущего хозяина. Да и в архив глянуть — думаю, третья дверь в маленьком коридорчике именно в него ведет.

Артюхов вошел, когда я задумчиво чесал голову, в попытках понять — а чем именно занимался ротмистр Семенов? Отчетов в кабинете нет. Лишь циркуляры государственной палаты, относящиеся к нашему ведомству. Личные вещи, как я полагаю, он забрал. Материалов на каких-то значимых лиц района тоже не обнаружено. Я в архиве больше времени провел, чем в собственном кабинете! Там хотя бы узнал, кто является тем же настоятелем в церковной епархии, имя директора мужской гимназии, да кратко глянул на личные дела остальных глав значимых заведений района. А тут — чистота девственная.

— Присаживайтесь, Емельян Никифорович, — указал я «недоверчивому» на стул. — Вы случайно не знаете, что забрал с собой из кабинета ротмистр Семенов?

— Насколько мне известно — только личные вещи.

— Чем же он тогда занимался-то, — покачал я головой. — Ни одного дела в столе не лежит.

— Не могу знать, господин штабс-ротмистр.

— Это был риторический вопрос, — махнул я рукой. — Итак. Я вас слушаю.

Поручик успел подготовиться основательно. Видно, что человек работает и «находится в теме». Да и агентов у него оказалось немало. Аж двенадцать человек! Да не абы кто, а люди, находящиеся рядом с теми самыми «главами» местных общественных организаций. Секретарь директора мужской гимназии, стряпчий в этом самом здании, в котором мы располагаемся, писарь в Церкви Николая Чудотворца. И это те, кого я запомнил.

В целом район по словам Артюхова был спокойным. В политическом плане. У Емельяна Никифоровича вызывал интерес лишь настоятель церковной епархии. По его словам, тот уж очень активно принялся помогать рабочим и крестьянам. На создание профсоюзов агитирует. Письмо императору хочет написать об их состоянии. Да и в целом его проповеди очень напоминают пропаганду всяких социалистов. С той лишь пока разницей, что настоятель старается «работать» в рамках закона.

— По тонкой грани ходит, — прокомментировал это Артюхов. — Вроде и не против власти или императора — а так получается, что большинство недовольных нашего района к нему на проповеди ходят. Да и из других районов стекаются.

— Давно это происходит?

— Примерно год назад пост занял. До этого прошлый настоятель ему не давал разгуляться.

— Хорошо. На этом все?

— Да.

В ходе доклада поручик постепенно отошел от официоза, и теперь общались мы с ним нормально. Без этих «не могу знать», «так точно» и «никак нет», которые Артюхов применял в самом начале.

После него я позвал к себе Паршенко. Этот замкнутый подпоручик оказался по жизни интровертом. Людей не любит, сам говорит мало, зато в слежке — лучший среди моих подчиненных. Это я понял гораздо позже, а сейчас просто выслушал короткий доклад о том, за кем он следит, по чьему распоряжению и его мысли о том, за кем еще стоит присмотреть издалека. Покидал он меня с видимым облегчением.

Третьим зашел Гнедин. Вот с ним разговор затянулся. Если Артюхова я выслушал минут за десять, и еще примерно столько же ушло на дополнительные вопросы и ответы поручика, Паршенко и вовсе с докладом управился за пять. То «бухгалтера» я пытал около часа. Сверял отчеты о получении из главного отделения денег и их трату. Кому, когда и за что прошлый ротмистр выписывал премии. Какие статьи расходов вообще им были одобрены, а какие он вычеркнул. Узнал о размере оклада своих подчиненных. И многие другие вопросы, связанные с финансами.

После перешли к архиву. Кто заполняет. Как часто. Когда данные отправляются в общий архив в здание главного управления. В каком объеме. Спрашивал, что поручик Гнедин сделал бы для улучшения работы с бумагами. Егор Васильевич аж вспотел под конец нашего разговора.

— Хорошо, — выдохнул я. — Основное я понял, а более обстоятельно мы поговорим с вами на следующей неделе. Свободны, поручик. Позовите Лукьянова.

Бориса Владимировича я оставил напоследок. И не просто так. Когда подпоручик зашел и сел на стул, вместо вопросов об отчете я сразу стал его «крутить» на иную тему.

— Борис Владимирович. Вы мой ровесник. И на службу очевидно поступили не так давно.

— Это имеет значение? — напрягся «окольцованный».

— Имеет. Я считаю, что вы еще не очерствели душой, и для вас зло — это зло, а добро — добро. Как бы банально это не звучало.

— К чему вы клоните?

— Ротмистр Семенов не выполнял в полной мере свои обязанности. Более того — сам нарушал закон. И вам о том известно.

— Не понимаю, о чем вы, — попытался Лукьянов закрыться.

— Понимаете. Я слышал ваш разговор. Ваше возмущение о том, что ротмистр брал взятки. Что не реагировал должным образом на ваши отчеты. Конкретно — о газетном издательстве, выпускающем непотребство. Не пытайтесь отпираться. Ведь было?

Тот заерзал на стуле, уставясь в столешницу.

— Скажите, как думаете, почему я — штабс-ротмистр и ваш начальник. А тот же Емельян Никифорович, который и годами нас старше, и опыта его на всех нас хватит — до сих пор лишь поручик и мой подчиненный?

— Эм… Что думаю? — осторожно уточнил Борис.

— Да.

— Что у вас есть связи, а у него нет.

— Откровенно, — усмехнулся я. — Благодарю. Но тут вы не правы. Я приехал в Москву всего полгода назад. Начинал с обычных курсов. Никакого покровителя у меня не было. Знаете, что мне помогло выбиться вперед?

— Что?

— Честность. И рвение на службе. Я честно и верно исполнял свой долг. Через что меня и заметили. Потом повысили. Доверили более ответственную работу. Которую я снова выполнил. Качественно. Честно. И теперь я здесь. Я не молчал, когда видел, что кто-то из коллег не исполняет свои обязанности. Или что хуже — вовсе их не выполняет, а лишь использует свое положение для собственного блага. Часто — во вред нашей родине. Я знал, что из-за этого любви в коллективе не добьюсь. У всех есть грешки, — тут я снова усмехнулся. — Но мы присягали служить. Вы — тоже. Так что для вас важнее? Утаивать грешки вашего бывшего, — выделил я голосом, — начальника и прозябать в этом районе, без надежд на повышение. Или все-таки честно и верно служить