Девушка опрометью бросилась в комнату, захлопнув за собой дверь. Томми повернулся и яростно глянул на меня.

— Видишь? — возопил он в отчаянии.

Мы сделали, как предложил Томми. Погрузили Джеймса в машину и отвезли в штаб–квартиру, где я его «обнаружил» на следующее утро. К тому времени, как я вернулся, девушка исчезла, а П.У. успешно делал вид, что ничего не случилось. На следующий день история попала на первые полосы газет: «ТВ–БОСС ПЕРЕДОЗИРОВАЛСЯ В ОФИСЕ», «СПУТНИКОВЫЙ МАГНАТ ГИБНЕТ ОТ НАРКОТИКОВ». Затем перекочевала на пятые–шестые страницы таблоидов, где возможный переход мисс Тары Моррисон на «Би–би–си» комментировался как одна из возможных причин стресса, повлекшего за собой смерть Джеймса Хокнелла. Тара посвятила бывшему боссу свою колонку «Тара говорит: Просто скажи нет», в которой превозносила его талант и приходила в отчаяние — «Я в отчаянии, читатель» — от того, куда катится эта страна. Мне пришлось несколько раз излагать этот сценарий полиции, и, к счастью, они всему поверили. Через неделю смерть эта уже считалась «несчастным случаем», и нашего бывшего управляющего похоронили; на церемонии присутствовало лишь двадцать человека. Заметно было отсутствие П.У., который не замедлил слечь с простудой.

После этого случая я укрепился в своем намерении спасти жизнь Томми — если до этого у меня и были какие–то сомнения, теперь они исчезли. Я не хотел, чтобы он встретил такой же конец. Я не мог позволить ему исчезнуть с лица земли, как это случилось с Джеймсом или с многочисленными предками Томми. Он пришел мне на помощь, и я должен помочь ему.

Парень уже умер, мы лишь исправили ситуацию. Но несмотря на попытки Томми успокоить мою совесть, я не мог избавиться от вины. Не я совершил это преступление, но я скрыл его — и теперь молился, чтобы в будущем мне за это не пришлось отвечать.

Мы поспорили, брать нам лошадь и повозку Ферлонга или не стоит, и в итоге решение за нас принял Тома. К моему смятению, Доминик настаивала, чтобы ехать на ней до самого Лондона. Последние сутки вымотали ее до предела, и мысль о том, что до столицы придется идти еще трое суток пешком, приводила ее в ужас, поэтому повозка казалась ей даром небес. Я, в свою очередь, утверждал, что это может привлечь к нам внимание: если кто–то хватится молодого фермера и опознает его повозку, не сносить нам головы. Разумеется, мы не собирались ехать в его края, но, вместе с тем, не исключено, что нас увидят его родственники или знакомые, так что рисковать не стоило. Однако в конце концов Тома разнылся, что он не желает идти дальше, Доминик приняла мою сторону — чтобы насолить ему, я полагаю, — и мы отправили лошадь по дороге, которая в итоге должна была привести ее домой, в Брэмлинг. Без возницы.

Мы не спали ночью, но решили пройти еще несколько часов, а уж потом расположиться на ночлег: нам не терпелось убраться как можно дальше от этого ужасного места. После того, как я убил Ферлонга, мы вытащили его тело наружу и бросили в заросли в нескольких ярдах за амбаром. Я хотел похоронить его, но копать было нечем, так что задача оказалась нерешаемой. Доминик предложила спрятать его в подлеске, забрать деньги и представить все так, будто его ограбили в дороге. Тогда, сказала она, может быть, нас никогда не найдут, а мы просто выполним свой изначальный план — отправимся в Лондон и начнем новую жизнь, точно ничего не случилось. Хотя я поступил правильно, убив его, ибо он наверняка бы преуспел в своих намерениях относительно Доминик, вряд ли наши приключения закончатся счастливо, если мы сообщим об этом властям. Мы были еще очень юны и, естественно, боялись полиции — случись суд, нас троих могли разлучить. Дело уже сделано, мы не могли ничего изменить, так что лучше просто двигаться дальше и отрицать знакомство с этим человеком.

Вытерев рвоту с его лица, я перекатил Ферлонга на живот и забрал у него из кармана маленький мешочек с деньгами: возможно этого нам хватит еще на несколько дней. Доминик бросила невдалеке от тела пару гиней, чтобы изобразить, будто вор и убийца разнервничался и потерял часть своей добычи. Мы разорвали на Ферлонге одежду и вспороли куртку на спине. И тут Доминик предложила еще один финальный штрих.

— Да ты, должно быть, шутишь, — сказал я, похолодев от этой мысли.

— Надо, Матье, — ответила она. — Подумай сам. Невероятно, что вор просто ударил его разок в спину и забрал деньги. Они должны были драться. Он, в конце концов, здоровый мужик. Должно создаться впечатление, что он защищался.

Без предупреждения она занесла правую ногу и пнула Ферлонга по ребрам с жестокостью, которая меня ужаснула. Я услышал хруст, затем она повторила, на сей раз ударив его по лицу.

— Где нож? — спросила она, обернувшись ко мне, и я испугался, что меня снова стошнит, хотя желудок у меня уже успокоился — он был совершенно пуст и не выказывал ни малейшего желания в ближайшее время наполниться.

— Нож? — спросил я. — Зачем тебе нож? Он уже умер.

Но Доминик заметила лезвие, сверкнувшее под моей курткой, и быстро извлекла его. Я отступил подальше, когда она несколько раз вонзила его в спину Ферлонга, затем приподняла трупу голову и перерезала от уха до уха глотку. Раздалось глухое бульканье и свист воздуха — странный звук, который не смогло бы издать ни одно живое существо.

— Вот так, — сказала Доминик, поднявшись и жестко проведя рукой по подбородку. — Вот как это должно выглядеть. А теперь надо шевелиться. О, не смотри с таким ужасом, — добавила она, заметив выражение моего лица. — Мы должны выжить, разве нет? Или ты хочешь закончить своей век в петле? Вспомни, кто все это затеял, Матье. Не ты и не я. Он.

Я кивнул и, ничего не сказав, направился к амбару; мы велели Тома сидеть там, пока переносили тело. Когда мы вытаскивали труп наружу, он проснулся но не до конца, и Доминик просто погладила его по волосам, чтобы он снова забылся сном. Когда я вошел внутрь, он тяжело дышал; я лег рядом с ним, радуясь теплу его тела. Сил во мне совершенно не осталось, меня трясло, как в лихорадке, я мечтал уснуть. Я услышал, как Доминик тоже вошла в амбар и закрыла дверь. Она несколько минут провозилась с углями, но костер давно догорел и уже не давал тепла, а теперь было слишком поздно разводить его снова. Я закрыл глаза и притворился спящим, даже начал слегка похрапывать, чтобы обмануть ее. Я не хотел больше говорить, я не хотел обсуждать случившееся. По правде сказать, я был готов разрыдаться, хотя не сомневался, что повел себя правильно — по крайней мере, до того момента, как убил Ферлонга.

Доминик подошла, осторожно взяла Тома на руки и перенесла его на другую сторону амбара, где уложила на кучу соломы. Он что–то невнятно пробормотал и затих, а она вернулась и легла на его место, нагретое рядом со мной. Я почувствовал на своем лице ее дыхание, ее длинные пальцы скользнули по моей щеке, возбуждая меня, хотя совокупляться с Доминик — последнее, что могло прийти мне сейчас в голову. К своему смущению, я ощутил, как натянулась грубая ткань моих штанов, а девушка продолжала гладить меня; я старался не открывать глаз, поскольку был уверен, что она прекратит ласки, если подумает, будто я проснулся и получаю от них какое–то удовольствие. Я изо всех сил боролся с желаниями своего тела, но не мог больше сдерживаться — открыл глаза и позволил ей притянуть меня к себе. Она распоряжалась мной сама: ослабила на мне штаны и направила меня в себя. На миг я замер, а затем начал ритмические движения, которым она меня научила в мою первую ночь в Англии — их в минувшем году я бесчисленное количество раз повторял с проститутками и уличными девчонками Дувра. Приближаясь к кульминации, я потянулся губами к ее рту, но она оттолкнула мое лицо и всякий раз, когда я пытался поцеловать ее, не позволяла нашим устам соприкоснуться. Вскоре все закончилось, я откинулся на сено, прикрыв лицо рукой; я не знал, когда еще мы сможем заняться любовью — через пятнадцать минут или через год. Она склонилась между моими ногами, поцеловала меня там, прежде чем вытереть пучком соломы, и завязала мои штаны снова. Затем повернулась ко мне спиной и, не сказав ни слова, уснула.