Насильники переглянулись.

То были обычные встречные парнишки – те же, что вчера у Иверской, тесно, звеном, валили во всю ширину тротуара, напирая на пасхальную ночь, на Исуса, и им, весёлым, скуластым, вольным уступил тогда Исус тротуар – сам соступил на мостовую. Двое из них стояли сейчас без кепок. Кепки тут же чёрными грибами росли на песке рядом с брошенной ботинкой девушки, рядом с лужей и женским распластанным пальто.

Только у третьего, с виду подростка, с носом-вопросом, того самого, что в ногу вцепился, кепка приплюснулась ко лбу, и эта кепка, расщепляя оторопь обалдевшего парнишки, выбросила как бы от себя:

– А ну, ребята!

И уже снова Ванька мимически скривился, готовый долбануть тараном-головой Исуса под грудь, и уже шептал ему на ухо предостерегающе другой паренёк:

– Может он бешеный: укусит? Ты смотри, у них сила припадючая. Гляди, Ванька.

Вдруг послышался гомон, топот ног, свист и зык толпы. Вдоль по берегу во главе с тем пятым, убежавшим парнем, что кричал истошно «Сейчас приведу!», неслась гурьба новых парней-кепок, но не просто кепок, а фертов, и кто-то из них на бегу орал:

– Шпарь её, недотрогу! – подскочил и встал столбом, а за ним и вся банда встала, упёршись глазами в Исуса:

– Фу!

Исус с девушкой очутились в живом полукольце. Полукольцо в десятка полутора парней тревожно сомкнулось, оторопев, как те трое прежних, при виде Исуса, чтобы тот час разомкнуться, надвигаясь угрюмой живою волной.

– Ребя, да вы чё, – вдруг подала голос девушка. – Не видите, он же того малость, – и она выразительно покрутила пальцем у виска.

– А ты чё прибежал-то? – вскинула она глаза на Исуса. – Это ж свои ребята, фартовые.

И она, пользуясь случаем, спряталась за ванькину спину. А тот, как шакал, почуявший добычу, которой уже ни с кем не надо будет делиться, просипел вальяжно и натурально, демонстрируя свою доброту:

– Ну, ты это, фраерок, дёргай. А дивчат наших не тронь.

Понял, да?

И в следующую секунду ватага уже гомонила вдоль монастырской стены к себе во двор. И только девушка, кутаясь в накинутый Ванькой пиджак, ещё раз оглянулась – из любопытства – на своего спасителя.

Никита стоял поодаль и всю сцену наблюдал как бы на экране объемного кино.

– И эту нетленную изморось Подсолнух наваял?… – голос гостя романа был с явной хрипотцой, будто застудил на ветру или наглотался фартового «Тройного рома».

– Ага, – кивнул Ангел. – Действительно, наваял, и даже кое-что ещё кое-что. Потом покажу.

– Слушай, – не унимался Никита. – И орфография его? То есть, весь роман писан таким вот старосоветским языком?

– И синтаксис, и стиль, и фабула! – ухмыльнулся Ангел. – Из-за этого он и стонет, превратившись в Подсолнуха. Я же обещал показать тебе сгоревшие романы, чтобы ты на собственной шкуре почувствовал тонкость русского языка. Для Подсолнуха – он именно такой. Его Яша зовут. Голосовкер.

– Не знаю, Яша он или Хрюша – хотя второе подошло бы лучше – только прежде чем писать сцену изнасилования, Подсолнуху не мешало бы самому кого-нибудь изнасиловать, если воображения не хватает. Или попросил бы своих разлюбезных «фертов», чтобы его самого изнасиловали. К тому же, тема фартовая, как он любит выражаться. Представь: ферты, начитавшись произведений Подсолнуха, насилуют его на пустынном берегу Москвы-реки, прикрывая кепками-грибами голую задницу изнасилованного, превратившуюся в стыд!

– Чего? – улыбнулся Ангел.

– Нет, ничего, это я так, – отмахнулся гость. – Но, во-первых, что касается воображения. Вспомни: когда Виктор Гюго описывал пытки своего героя, у него на утро стигматы появились! А во-вторых, я бы с удовольствием понаблюдал «мимически скривясь», как этого писарчука «борют со стыдом и дурманом в тусклом ужасе желания под гулкой тяжестью прыжка».

Ангел откровенно расхохотался.

– А ты, оказывается, злой!

– Нет, я просто люблю русский язык! – огрызнулся Никита. – Да, люблю, и теперь понимаю того «инфернального художника», спалившего попавший ему в руки бесценный роман. Я бы, вероятно, тоже сжег эту писанину, потому что в совейские времена над русским языком издевались планомерно и неспроста. Да и сейчас давление на русский язык продолжается под неусыпным вниманием американских архантропов.[21]У крутой молодёжи, например, не исключая девочек, матерщина стала обычным средством общения. Чем тупее башка – тем «круче» молодец. В результате страна превращается в родину «отморозков» и деградирующих алкоголиков, о чём так мечтала в своё время Маргарет Тэтчер.

– Ой-ой, Никита-ста, не настолько жизнь проста, как ты здесь пытаешься расписать, – хмыкнул Ангел. – Можно подумать, что сам ты никогда не поминал, мягко говоря, нелитературным языком никого из родных? Никогда не сочинял частушек, не рассказывал анекдотов с «картинками»?

– К сожалению, ты прав, – смутился Никита. – Но у меня матерщина не становится, и не стала непременной формой общения. Знаешь, рассказать анекдот с «картинками» – это одно. А ввести в постоянный лексикон те же «картинки», когда человек на улице обращается к себе подобным на громогласном испоганенном языке, по-моему, вещи совсем не совместимые. Кстати, офеня, а куда ты сплавил свой короб знаменитый? И почему наш знакомый Подсолнух, то есть Яша, то есть Хрюша, четырёхголовый?

– Вот опять ты забыл про бревно и соломинку в глазу – притчу евангельскую, – Ангел даже поднял указательный палец вверх. – Не спеши, всё увидишь, всё узнаешь. А четыре головы? Ну… может… от большого ума.

– У Подсолнуха?! От большого ума? – откровенно рассмеялся Никита. – Да ты, верно, издеваешься.

– Э-э-э, милай! Цыплят по осени считают, когда на небе тучки тают.

– Офеня, не темни, – посерьёзнел гость. – Ежели пригласил прогуляться по романам, то выкладывай всю информацию. Кто знает, может быть, именно четыре головы помешали стать Подсолнуху читабельным борзописцем.

– Ну, что ж, слушай, коли приспичило, – кивнул Ангел. – Только не обзывай собрата по перу разными нелитературными прозвищами. Он сам, кстати, ни одного плохого слова о тебе ещё не сказал.

– Ага, – согласился Никита. – Только проглотить хотел при встрече! Но я – твой гость, поэтому деликатес или лакомую закуску ты решил оставить для себя и поэтому спас.

– Ладно, не отвлекайся от темы, – перебил его Ангел. – Кусать меня за заднюю пятку, в общем-то, нехорошо и неприлично. Послушай лучше деловые воспоминания. Давным-давно наш любезный автор увлекался кантовской «Критикой чистого разума» и его четырьмя антиномиями.