тело, но при виде Аски — такой ранимой и будто возродившейся из бледного призрака в живую и полную чувств девушку — на лице возникла самая ласковая и нежная улыбка. И с расплывающимся океаном тепла в душе он продолжил:

— Наш с тобой ребеночек, совсем еще крошечная девочка. Наверное, я ее уже не увижу, но ты теперь справишься без меня. Ты теперь очень сильная, Аска, и больше не будешь страдать от одиночества…

Рыжеволоска всхлипнула, сжалась и вдруг залилась слезами — совершенно искренне, чувственно, выплакивая их из самой глубины души. Ее обветренные, но намокшие от плача губы через дрожь стали шептать:

— Синдзи… нет… не уходи…

— Прости, моя милая Аска, — его голос тоже внезапно дрогнул. — Но мне нельзя оставаться в живых, иначе все начнется сначала. Поверь, больше всего я хочу быть с тобой, жить вместе, растить нашего ребенка, но… мне нельзя… Ради тебя, ради вас всех и вашего будущего…

Мир вокруг начал медленно блекнуть и расплываться, словно от слез в глазах.

«Извини, Синдзи-кун, но мои силы на исходе. Нам пора».

«Я понимаю, но еще одну минуту, пожалуйста, продержись».

— Моя последняя к тебе просьба — пусть нашу дочку будут звать Аико. Мне очень жаль, что я не мог иначе выразить свои чувства, что заставлял тебя столько страдать, но, пожалуйста, живи дальше. Тебе не нужно больше закрываться в раковину, бояться окружающего мира, доказывать свое право на место под солнцем. Ты теперь очень сильная, ты храбрая, мягкая, добрая, и у тебя есть то, чему можно посвятить жизнь. Живи ради нашего ребеночка, в котором продолжится моя жизнь. А мне нужно уходить…

Зрение начало меркнуть, вновь опутывая окружающий мир в непроницаемую пелену и оставляя лишь один светлый образ разошедшейся в плаче и жалобной мольбе неописуемо красивой рыжеволосой девушки. И Синдзи ощутил, как сжалось его сердце и как по щеке из мертвого глаза потекла черная, как смоль, вязкая дорожка, снимая, наконец, темное марево с души.

— Нет!.. — донесся отчаянный, пропитанный мучительно чувственной тоской голос Аски. — Синдзи, не бросай меня… умоляю!.. Останься со мной, давай жить вместе, всегда, неразлучно!.. Прошу тебя… мой принц… мой Синдзи… любимый…

Однако он уже не мог различить ничего, кроме огненных всполохов ее волос, блеска трогательно глубоких, сияющих искрами трепещущего сердца лазурных глаз, ее свечения на фоне пропадающего мира, и девушка, кажется, бросилась к нему, упала к ногам, обняла, зарыдала, моля сквозь слезы, но сил у него осталось лишь на то, чтобы поднять мертвую руку и провести по ее промокшей мягкой нежной щеке.

«Просто продолжай жить… и будь счастлива…»

Его слова потонули в разошедшейся вокруг ряби, что возникла вместо дрогнувших и исчезнувших стенок квартиры, потолка и утреннего ванильного неба, а затем все кануло в пустоту, и Синдзи сорвался в бесконечную пропасть, оставив лишь недвижимый взгляд на образе Аски — отчаянно изливающейся слезами, но, кажется, впервые ощутившей светлое чувство любви в своем сердце. Сине-красный огонек стремительно отдалялся от него, превращаясь сначала в трудно разборчивый венок из нежного пламени и хрупкого голубого свечения, а затем в мерцающую звездочку, единственно теплую и сверкающую точку на фоне бесконечно черного полотна небытия.

Синдзи падал с немыслимой скоростью, не сдерживая слез и даже не успевая ужаснуться, сколь быстро и бесповоротно пришел конец, как он лишался девушки, которую любит. Но даже несмотря на окончательное осознание бесповоротности утраты, несмотря на тоскою сжавшееся сердце, клубок горечи в груди, мучительную протяжную боль, душу его наполнила легкость, словно тяжкий груз свалился в бездну вместе с ним. Теперь, пройдя столь долгий и наполненный ужасными страданиями путь, он наконец-то сделал все, как хотел, и отпускал этот мир со спокойным сердцем. Только…

«Только как же я жалею, что больше не прикоснусь к ее бархатной коже, не поглажу ее локоны, не прильну к губам и не возьму ее мягкую ладонь в свою руку. Наверное, есть все же вещи, достойные целого мира».

И рядом с ним — Синдзи мог это только ощущать, потому что так и не свел взгляда с все еще блистающей далеко-далеко красно-синей звездочки, — возникло белое свечение знакомых пепельных крыльев.

«Прости, Синдзи-кун, что и в этот раз я не смог сделать тебя счастливым».

И он вдруг тепло и широко, почти торжественно, улыбнулся.

«Нет, Каору, теперь я как раз счастлив. Искренне. И во многом благодаря тебе, за что я еще раз хочу сказать спасибо и попросить прощения».

«И вновь я отвечу тебе — не стоит, Синдзи-кун. Ведь это моя свободная воля, помочь тебе во всем, пусть даже ты пошел против целого мира, нас и нашей матери».

«Я очень рад это слышать, ты даже не представляешь насколько. Просто… наверное, проваливаться в небытие было бы куда страшнее, останься я один. Но ты ведь уже все знал, да? Когда ты догадался, что я не собираюсь примыкать к вам и уничтожать мир?»

«Я не мог знать наверняка, потому что все это время ты держал свое сердце закрытым. Я просто верил. Наверное, я привык к тебе — лишь только поэтому».

«И это тоже наполняет меня радостью. Впервые, кажется, я сделал все правильно».

Чернота вокруг сделалась столь плотной, что сияющая звездочка постепенно начала меркнуть, но все же пробиваясь сквозь завесу небытия, словно свет ее в последний раз отчаянно пытался осветить его падающую душу. Синдзи боялся дернуться, даже моргнуть, потому что уже не мог понять — была ли та искорка настоящим обликом Аски, или же она осталась лишь в его воображении, отсветом в глазах и пугающе быстро тающей капелькой связывающих их уз. Уже давно пропала иссякшая алая нить, уже померкли в непроницаемой тьме крылья Каору, который, впрочем, все еще парил рядом с ним, но все так же на черном полотне в бесконечной выси сверкала повисшая на пике чувств кристально чистая слезинка рыжеволоски.

«Но одно я не могу понять, Синдзи-кун. Почему ты делал то, что было тебе столь противно? Зачем ты причинял боль близким и почему ты теперь говоришь, что счастлив?»

Он задумался, вдруг улыбнувшись тяжелой, вымученной улыбкой.

«Знаешь, Каору, за свою жизнь я многое испытал. И мне многое пришлось перенести. Потерю матери, отвержение отца, страх и боль от близости к другим людям. Но тогда, сломленный и подавленный, эгоистичный и одинокий, я вдруг понял одну истину, стоящую в основе человеческой души, — цену счастья можно познать, только пройдя через пламя страдания.