сделаю перед вами сейчас то, что сделал раньше в сенате. Я предсказываю, что Марк Антоний не подчинится посланникам, станет опустошать плодородные земли, начнет осаждать Мутину и наберет еще солдат. Я не боюсь, что, узнав о сказанном мной, он изменит свой замысел и пообещает повиноваться сенату, чтобы опровергнуть мои слова, — для этого он зашел слишком далеко. Мы потеряем драгоценное время, но не бойтесь: в конце концов мы одержим победу. Другие народы могут сносить рабство, но драгоценнейшее достояние римского народа — свобода.

Посланники, призванные добиться мира, отправились в путь с форума на следующий день, и Цицерон нехотя пошел пожелать им доброго пути. Для переговоров выбрали трех бывших консулов: Луция Пизона, который сам предложил их и не мог отказаться, Марка Филиппа, отчима Октавиана, чье участие Цицерон назвал «отвратительным и постыдным», и Сервия Сульпиция, старого друга Цицерона, настолько слабого здоровьем, что Цицерон умолял его передумать:

— Придется проделать двести пятьдесят миль посреди зимы, вокруг будут снега, волки и разбойники, а единственное удовольствие в конце пути — оказаться в военном лагере! Мой дорогой Сервий, молю тебя: сошлись на свою болезнь, и пусть они найдут кого-нибудь другого!

— Ты забываешь, что при Фарсале я был рядом с Помпеем, — возразил тот. — Я стоял и наблюдал, как истребляют лучших людей государства. Я сослужу свою последнюю службу республике, попытавшись не допустить, чтобы это случилось снова.

— Твои порывы, как всегда, благородны, но ты не смотришь на вещи здраво. Антоний рассмеется вам в лицо. Все, чего ты добьешься своими страданиями, — поможешь затянуть войну.

Сервий грустно посмотрел на Цицерона:

— Что сделалось с моим старым другом, который ненавидел военное дело и любил книги? Я порядком скучаю по нему. И явно предпочитаю его подстрекателю, который разжигает у толпы жажду крови.

С этими словами он неуклюже забрался в свои носилки и вместе с другими начал долгое путешествие.

Пока римляне ожидали вестей от посланников, подготовка к войне замедлилась и шла кое-как, о чем и предупреждал Цицерон. Хотя по всей Италии набирали солдат для новых легионов, теперь, когда непосредственная угроза вроде бы миновала, не было особого смысла спешить. Между тем сенат мог рассчитывать только на два легиона, которые встали лагерем рядом с Римом и заявили, что стоят за Октавиана, — Марсов и Четвертый. С разрешения Октавиана оба отправились на север под началом одного из консулов — вызволять Децима.

В соответствии с законом, военачальника выбирали по жребию, который — жестокая насмешка! — выпал больному Гирцию. Глядя, как тот, облаченный в красный плащ, похожий на призрак, с трудом поднимается по ступеням Капитолия, чтобы принести в жертву Юпитеру белого быка, а затем уехать на войну, Цицерон исполнился дурных предчувствий.

Прошел почти месяц, прежде чем городской глашатай возвестил, что посланники возвращаются, приближаясь к Риму. Панса созвал сенат, чтобы в тот же день выслушать их доклад. Только двое из них вошли в храм — Кальпурний Пизон и Марк Филипп. Пизон встал и мрачно объявил, что доблестный Сервий не успел добраться до стана Антония, скончавшись от изнеможения. Поскольку до Рима было далеко, а зимнее путешествие — дело долгое, пришлось сжечь его тело на месте, вместо того чтобы доставить домой.

— Должен сказать, граждане, мы обнаружили, что Антоний окружил Мутину множеством мощных осадных орудий и все то время, что мы провели в его лагере, забрасывал город снарядами, — сказал затем Кальпурний. — Он не позволил нам пройти через его порядки и поговорить с Децимом. Что же касается условий, которые нас уполномочили предложить, то он отверг их и выдвинул свои.

Пизон извлек письмо и начал читать:

— Он откажется от притязаний на наместничество в Ближней Галлии, только если ему взамен отдадут на пять лет Дальнюю Галлию вкупе с начальствованием над войском Децима, что доведет его военные силы до шести легионов. Он требует узаконить все указы, которые он издал от имени Цезаря, прекратить расследование исчезновения городской казны из храма Опс, дать прощение его сторонникам и, наконец, заплатить его солдатам то, что им причитается, а также вознаградить их землей.

Кальпурний свернул свиток и сунул его в рукав.

— Мы сделали все, что могли, граждане. Не скрою, я разочарован. Боюсь, этому собранию следует признать, что республика и Марк Антоний находятся в состоянии войны.

Цицерон встал, но Пизон вновь предложил своему тестю Калену выступить первым. Тот сказал:

— Я считаю предосудительным слово «война». Напротив, я уверен, что у нас, граждане, есть основание для почетного мира. Я высказался в этом сенате за то, чтобы предложить Антонию Дальнюю Галлию. И я рад, что он согласился. Все наши главные цели достигнуты. Децим остается наместником, мутинцы избавлены от дальнейших невзгод, римляне не поднимают руку на римлян. Судя по тому, как качает головой Цицерон, ему не нравится то, что я говорю. Он — несдержанный человек. Более того, скажу, что он — несдержанный старик. Разрешите напомнить ему, что среди тех, кто погибнет на новой войне, не будет людей нашего возраста. Погибнут его сын, и мой сын, и ваши, граждане, — и твой, и твой тоже. — он указал кое на кого из сенаторов. — Я считаю, что следует заключить перемирие с Антонием и мирно уладить наши разногласия по примеру наших доблестных сотоварищей, Пизона, Филиппа и покойного Сервилия.

Речь Калена приняли тепло. Стало ясно, что у Антония все еще есть сторонники в сенате, в том числе и его легат Котила, по прозвищу Коротышка, посланный в Рим, чтобы следить за настроениями в городе. Пока Панса вызывал одного оратора за другим — в том числе дядю Антония, Луция Цезаря, который сказал, что чувствует себя обязанным защищать племянника, — Котила на виду у всех записывал их слова, видимо, для того, чтобы передать своему хозяину. Это причиняло всем странное беспокойство, и в конце дня большинство собравшихся, включая Пансу, проголосовали за изъятие из законопредложения слова «война», заменив его «беспорядками».

Панса не вызывал Цицерона до следующего утра, но это снова обернулось к выгоде последнего. Он выступал в обстановке напряженного ожидания и, кроме того, смог подвергнуть нападкам доводы предыдущих ораторов. Начал он с Луция Цезаря:

— Он говорит, что проголосовал так из-за семейных уз. Он — дядя. Согласен. А вы, остальные, тоже дяди?

Цицерон вновь заставил собравшихся рассмеяться. А едва разрыхлив, так сказать, почву, он обрушил на них поток брани и насмешек.

— На Децима нападают — это не война. Мутину осаждают — но даже это не война. Галлию разоряют — что может быть более мирным? Граждане,