ли я свою часть сделки, знакомясь с моими речами, которые я буду тебе присылать, и решениями сената. А я по передвижениям твоих легионов пойму, выполняешь ли ты свою часть.

— На этот счет у тебя не должно быть сомнений, — ответил Октавиан.

Аттик ушел на поиски управляющего и вернулся с кувшином тускского вина и пятью серебряными чашами, которые наполнил и протянул каждому. Взволнованный Цицерон произнес речь:

— В этот день юность и опыт, оружие и тога объединились в тесном согласии, чтобы спасти государство. Отправимся же отсюда в путь, каждый к своей цели, полные решимости исполнить долг перед республикой!

— За республику! — воскликнул Октавиан и поднял свою чашу.

— За республику! — эхом отозвались все мы и выпили.

Октавиан и Агриппа вежливо отказались остаться на ночь, объяснив, что им нужно добраться до их ближайшего лагеря до темноты: на следующий день начинались сатурналии, и ожидалось, что Октавиан раздаст своим людям подарки. После множества похлопываний по спине и торжественных заверений в вечной привязанности Цицерон и Октавиан распрощались. Я до сих пор помню последние слова молодого человека:

— Твои речи и мои мечи образуют непобедимый союз.

Когда они уехали, Цицерон вышел на террасу и прогулялся под дождем, чтобы слегка успокоиться, в то время как я по привычке убрал винные чаши — и заметил, что Октавиан не выпил ни капли.

XVII

Цицерон не ожидал, что ему придется обращаться к сенату до первого дня января, когда начиналось консульство Гирция и Пансы. Но по возвращении мы обнаружили, что через два дня трибуны соберутся на срочное совещание, чтобы обсудить войну, намечавшуюся, между Антонием и Децимом, и Цицерон решил, что лучше исполнить данное Октавиану обещание как можно раньше. Поэтому рано утром он отправился в храм Конкордии — сообщить, что желает выступить. Как обычно, я пошел с ним и встал у двери, чтобы записывать его слова.

Едва разнеслась весть, что Цицерон в храме, как люди начали стекаться на форум. Сенаторы, которые в противном случае могли бы не явиться, тоже решили прийти и послушать, что скажет знаменитый оратор. Не прошло и часа, как все скамьи оказались забиты. Среди изменивших свои намерения был и Гирций, будущий консул. Он впервые за неделю поднялся с одра болезни, и, когда вошел в храм, люди, глядя на него, задохнулись от испуга. Когда-то пухлый юноша, любитель поесть, помогавший Цезарю с «Записками» и угощавший Цицерона обедом с лебедем и павлином, ссохся так, что почти напоминал скелет. Полагаю, он страдал от того, что Гиппократ, родоначальник греческой врачебной науки, называл «карцино»[153]: на его шее виднелся шрам в том месте, где недавно удалили опухоль.

Председательствовавшим трибуном был Аппулей, друг Цицерона. Он начал зачитывать указ Децима Брута: тот воспрещал Антонию входить в Ближнюю Галлию, вновь подтверждал свою решимость сохранять провинцию в подчинении сената и подтверждал, что перебросил свои войска в Мутину. Именно в этот город я много лет назад доставил письмо Цицерона к Цезарю. Мне вспомнились его крепкие стены и тяжелые ворота: многое зависело от того, сможет ли он выдержать долгую осаду со стороны более многочисленного войска Антония.

Закончив читать, Аппулей сказал:

— Через несколько дней вновь вспыхнет гражданская война. А может быть, это уже случилось. Следует решить, что нам делать. Я вызываю Цицерона, чтобы он высказал свое мнение.

Сотни людей выжидающе подались вперед, когда Цицерон встал.

— Это заседание, досточтимые граждане, как мне представляется, происходит вовремя, — заговорил он. — Чудовищная война против наших сердец и алтарей, против наших жизней и будущего уже не просто готовится, но и ведется развратным и своенравным человеком. Нет смысла дожидаться первого дня января, чтобы начать действовать. Антоний не ждет. Он уже нападает на достославного и знаменитого Децима и угрожает, выйдя из Ближней Галлии, обрушиться на нас в Риме. Он воистину сделал бы это раньше, если бы не молодой человек — вернее, почти мальчик, чей разум и чья храбрость, однако, неслыханны и почти божественны, — который собрал войско и спас государство.

Цицерон сделал паузу, чтобы собравшиеся как следует уяснили сказанное им. Сенаторы повернулись к своим соседям, желая убедиться, что поняли его правильно. Храм наполнился удивленным гулом, среди которого кое-где слышались негодующие возгласы и восторженные восклицания. Он только что сказал, что мальчик спас государство? Лишь некоторое время спустя Цицерон смог продолжить:

— Да, я так считаю, граждане, таково мое мнение: если бы не один-единственный юноша, вставший против безумца, республика была бы полностью уничтожена. Именно он — а мы сегодня вольны выражать наши взгляды только благодаря ему, — именно он должен получить от нас полномочия по защите республики, чтобы он делал это не по собственному побуждению, а благодаря вверенной нами власти.

Сторонники Антония принялись восклицать: «Нет!» и «Он тебя подкупил!» — но их крики потонули в рукоплесканиях остальных сенаторов. Цицерон показал на толпы людей:

— Разве вы не замечаете, что форум переполнен, что римляне поддерживают возвращение своих свобод? Видя нас после долгого перерыва в таком множестве, они надеются, что мы собрались как свободные люди.

Так началось то, что стало известно как Третья республика. Эта речь задала новое направление государственным делам. В ней расточались хвалы Октавиану — или Цезарю, как теперь Цицерон впервые назвал его. «Кто непорочнее этого молодого человека? Кто скромнее? Кто из юных больше его служит образцом древней чистоты?» — вопрошал он собравшихся. В речи указывалось, какой образ действий все еще может спасти республику: «Бессмертные боги дали нам этих помощников: для города — Цезаря, для Галлии — Децима». Но для уставших, измученных заботами сердец, возможно, еще важнее было то, что спустя месяцы и годы покорности эта речь вдохнула в сенаторов боевой дух.

— Сегодня впервые после долгого перерыва мы вступили во владения свободы, — говорил Цицерон. — Мы рождены для славы и для свободы. И если для нашей республики наступил роковой час, давайте, по крайней мере, вести себя как отважные гладиаторы: они встречают смерть с честью. Давайте позаботимся о том, чтобы и мы, превосходящие все прочие народы, тоже пали с достоинством, а не оказались в позорном услужении.

Эта речь возымела такое действие, что, когда Цицерон сел, большинство сенаторов тут же встали, ринулись к нему и столпились вокруг него, произнося поздравления. В ту минуту он покорил сердца всех. По просьбе оратора было внесено предложение: поблагодарить Децима за защиту Ближней Галлии, похвалить Октавиана за «помощь, храбрость и рассудительность» и пообещать ему почести, как только новоизбранные консулы созовут сенат в