Я, повинуясь его жесту, пересекла уже знакомую комнату и оказалась в другой, видимо, служившей библиотекой. В усадьбе была еще другая, большая, а здесь, должно быть, хозяин хранил те книги, которые желал постоянно иметь под рукой.

Присев на краешек узкого жесткого дивана с прямой спинкой, я сложила руки на коленях и осторожно взглянула на его высочество.

Он переоделся, сменил дорожный плащ на другой, легкий, но тот все равно окутывал его до пят и, я заметила, был не просто накинут на плечи, а закреплен тонкими ремешками с застежками на шее, на груди и на поясе, должно быть, чтобы не распахнулся случайно и не сполз.

«Что же такого ужасного кроется под этой тканью? — подумала я. — Вряд ли принц искалечен настолько, что этого нельзя показать даже приближенным, — подумала я. — Должно быть, ему самому не хочется видеть своего увечья. И, наверно, получил он его уже будучи взрослым — Анна ведь говорила, что прежде он и рисовал, и…»

Тут я припомнила подписи к рисункам, сделанные твердым красивым почерком, и те каракули, адресованные Элизе, что мне удалось разобрать на листке. Наверно, теперь ему приходилось писать левой рукой, а разве переучишься с ходу?

— Еще раз прости, если напугал тебя, — промолвил принц, придвинув поближе кресло с гнутыми ножками и усевшись напротив меня. — Признаюсь, я устал и с дороги, и… от всего. Думал порадоваться тому, что ты очнулась наконец-то, но увидел это…

Он протянул руку и взял со стола портрет Клауса.

— Это ведь в самом деле он? Мой брат?

Я не знала, как объяснить ему, что представления не имела, что у Клауса есть братья, поэтому просто развела руками, покачала головой, постаравшись взглядом дать понять, что я в растерянности.

— Это Клаус? — повторил он, и на этот раз я смогла кивнуть. — Ты знала его?

Снова кивок.

— И он никогда не упоминал при тебе о младшем брате? Ах ты, я даже не представился! Ну да, должно быть, ты слышала мое имя — Эрвин.

Анна никогда при мне не называла его по имени, но что за дело? Эрвин… Я попробовала имя на вкус: оно напоминало легкий прибой на галечном пляже, когда цветные, окатанные морем камушки перекатываются и сталкиваются с легким перестуком под тихий рокот волн — Эр-р-вин…

Создатель, как же с ним общаться? Но, может, Анна права: если даже она сумела понять, вдруг и принцу Эрвину хватит терпения и разумения распознать мои неуклюжие жесты?

Я вдохнула поглубже, потом указала на портрет, на Эрвина, и еще раз, и еще, посмотрела выжидательно.

— Не понимаю, — удрученно произнес он. — Я и Клаус? Да? Мы братья, я самый младший, повторяю.

Я снова указала на портрет, потом на свои уши, и на пальцах сосчитала — один, два, три… десять!

Эрвин молчал, и морщина между его бровей делалась все глубже. Он не понимал, и я решила попробовать снова: коснулась его руки, затем портрета, показала на пальцах — двое! Двое братьев! И еще восемь. И опять — портрет, мои уши, Эрвин — и отрицающий жест. Никогда я не слышала о нем, ни разу!

— Он обо мне не упоминал? — догадался, наконец, принц. — Да? И верно, нас было одиннадцать братьев… Погоди, я перечислю их, а ты кивай, если слышала эти имена! Михаэль… Андреас… Клаус…

Я кивала, как заведенная механическая игрушка, и только на его имени — Эрвин — помотала головой.

— А сестра? У нас есть еще сестра, — произнес он, нахмурившись. — О ней Клаус тоже не говорил?

Я снова покачала головой.

— Как странно, — проговорил он, потерев лоб. — Я — понятно, не удивляюсь, что обо мне стараются вспоминать пореже, но Элиза…

«Элиза, — вспомнила я, — значит, он писал сестре. Почему же не отправил письмо? Или это был черновик?»

— У меня голова идет кругом, — признался Эрвин, — и я не знаю, с чего начать. Анна сказала, что пыталась научить тебя писать, но толку не вышло. Ты бы назвалась, если бы сумела?

Я согласно кивнула. Увы, написать свое настоящее имя я бы не смогла, а называться так, как звал меня Клаус, не желала.

— Я вижу, ты хочешь о чем-то рассказать мне, — произнес он наконец. — И, наверно, у меня получилось бы задавать тебе вопросы, на которые можно ответить только «да» или «нет», как делает Анна, если бы я мог их придумать! Если тебя тяготит немота, то меня мучит собственная глупость!

Эрвин в сердцах ударил кулаком по колену, но тут же разжал пальцы и криво усмехнулся — мол, что за несдержанность?

Воцарилось молчание, потом он сказал:

— Что ж, попробую узнать хоть что-то… Ты немая от рождения? Нет? Я так и думал… Ты лишилась голоса из-за болезни? Тоже нет? Ладно, пока оставим это… Ты не из наших краев, Анна верно поняла?

Тут я могла кивнуть — я в самом деле появилась на свет очень далеко отсюда.

— Ты, видно, благородного происхождения, — произнес Эрвин серьезно. — Ты красива, грациозна, обучена живописи и… кстати, умеешь ли ты музицировать?

Я кивнула. Еще там, во дворце Клауса, я слышала оркестр и заинтересовалась. Старый музыкант показал мне ноты, но мне они показались всего лишь закорючками. А вот арфа… арфа звучала почти так, как у меня на родине, и, немного позанимавшись, я научилась извлекать красивые созвучия из этого инструмента. Вряд ли это можно было назвать настоящей игрой, но придворным — и особенно Клаусу — моя музыка нравилась.

— И на чем же ты играешь? На клавесине? На флейте? — напряженно спросил Эрвин, будто подслушав мои мысли.

Я изобразила пальцами струнный перебор, и он снова нахмурился.

— И танцуешь ты тоже прекрасно, ведь так?

Тут уж я могла честно ответить «да» — ни у одной девушки при дворе не было такой легкой походки, никто не умел танцевать так легко и грациозно, как это делала я.

— Вот, значит, как… — Он откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Плащ стелился по полу, но по-прежнему невозможно было разобрать, что скрывается под складками материи.

Я смирно сидела, пока, наконец, Эрвин не открыл глаза и не взглянул на меня в упор.

— Должно быть, ты не понимаешь, что происходит, а узнать об этом тебе неоткуда, — произнес он негромко.

Солнечный луч, проникший в окно, осветил его лицо, и глаза сделались похожи на стекло, которое рождается в недрах огненных гор, — оно черно, как ночь, прозрачно, как вода, и твердо, как камень, а ножи из него режут лучше стальных. На моей