Какое-либо официальное расследование, возможно — да что там, наверняка, — повредит сделке по «Империал стичинг». Даже спрашивать Хуна об исчезновении А Фу и то не стоит. Китайцы нюансов не понимают и просто так ничего никогда не делают. Одно слово все испортит, и мать — которая мысленно уже выехала из Гонконга и, более того, мысленно обосновалась в солидном эдвардианском особняке на набережной в Сент-Леонардсон-Си — обвинит в срыве сделки именно Чепа.

Чем больше крепли подозрения Чепа, что Мэйпин права и мистер Хун причастен к исчезновению А Фу, тем меньше ему хотелось что-либо выяснять. Если совершено преступление… вообще неясно, что делать.

Итак, мать никаких полезных советов не дала — потому что ревнует, а также чувствует неопределенность своего положения, рассудил Чеп. Говоря «Не встревай», она словно бы бросала ему вызов: дескать, только попробуй ослушаться. С годами — Чеп считал, что под давлением Гонконга, из-за своей отшельнической жизни на Пике, — она все чаще старалась при каждом удобном случае испытывать его сыновнюю преданность.

Хотя для вящей убедительности Бетти царственно вскинула голову, величественной она не казалась: все равно у нее не лицо, а сморщенная черепашья мордочка, шея жилистая, нос — вечно сующийся в его дела нос — горбатый; словом, она странно походила на жалкую, беззащитную зверюшку из Красной книги.

За ее словами таился негласный, подразумеваемый приказ: «Если ты мне верен, делай, как я велю».

— Мистер Хун, — произнесла она, явно размышляя вслух; улыбнулась и прищурилась, словно вызывая из памяти его лицо. — Даже если тебе кто-то расскажет со всеми доподлинными подробностями, что у китайца на уме, все равно ничего не поймешь.

Чеп, уставившись на нее, слышал только одно: «Делай, что велю».

— Когда я была девчонкой, мы всегда говорили: «Он полоумнее китайца, а у китайцев нет ума». Это что-нибудь да значит, Чеп.

Это значило, что она никогда не вступала ни в какие отношения с жителями Гонконга. И верно: хотя она и спускалась с Пика, чтобы играть на скачках в «Счастливой долине» или Ша Тине, ходить по магазинам, посещать банк, пить чай в вестибюлях отелей или завтракать в Красном зале Гонконгского клуба с кем-нибудь вроде Монти, она вращалась в кругу англичан, а китайцев всерьез не принимала. Китайцы преуспевают в торговле, потому что не закрывают своих лавчонок до полуночи; это же беженцы, им нечего терять. В отличие от англичан, они не знают ни досуга, ни хобби, ни удовольствий. Играть на скачках или в казино китайцев толкает страсть к саморазрушению. Для спорта у них «кишка тонка». Магазины англичан строго соблюдали цивилизованный распорядок закрывались ранним вечером, не работали после обеда в среду, а также в субботу и воскресенье. Англичане — правители, а китайцы — их подданные. Народы — подданные Британской империи всегда были загадкой, разве не так? Китайцы — вообще загадка из загадок, непроницаемая, как их косые глаза. Они в зоне вечной нерезкости, и чем ближе к ним подходишь, тем сильнее расплываются.

— Меня это не затрагивает, — повторяла Бетти.

За время жизни Чепа — почти полстолетия — гонконгские китайцы отдалялись, становясь все многочисленнее и непонятнее, пока наконец не превратились в непостижимую тайну.

— Великая Китайская стена, китайские церемонии, китайские шашки. Для меня это все китайская грамота, — говорила мать с кривой усмешкой, означавшей: «И тебя пусть тоже это не затрагивает».

В другое ухо, обращенное к фабрике, ему нудила Мэйпин: допытывалась, почему А Фу исчезла, твердила, что боится полиции.

Возможно, мать заподозрила, что в его отношениях с Мэйпин есть что-то интимное. Чеп сознавал: мать вообще утаивает многое из того, о чем знает, для нее это способ крепче держать его в руках. Но, по предположениям Чепа, мать не желала думать о его связи с Мэйпин иначе как о безрассудной прихоти, которую нельзя ни извинить, ни объяснить. Если кто тут и виноват, так это Мэйпин. Все они свою выгоду ищут, эти кидай-катайцы. Панический страх толкает китайцев на самые несусветные выходки; чтобы спроворить себе паспорт, верный кусок хлеба с маслом, билет за границу, они превращаются в чудовищ с тыщей загребущих рук и цепких пальцев.

И все же Чепу казалось, что Мэйпин не такая. Всего за два дня Мэйпин превратилась в красавицу. Расцвела с горя. Печаль поселилась внутри нее, придав ей очарование. Видя ее исхудавшее лицо с бездонными, темными, полными слез глазами, Чеп стыдился своего робкого влечения к ней. Она ходила, покорно согнувшись под грузом скорби, слегка прихрамывая; когда же Мэйпин появилась в его кабинете, бормоча, что А Фу все нет и нет, Чеп, потеряв контроль над собой, прижал ее к себе. Хрупкая, нежная, податливая, Мэйпин слишком изумилась, чтобы заподозрить его в предосудительных намерениях. А Чепу страшно хотелось слизать слезы с ее впалых щек, расцеловать печальные губы.

Делая вид, что пытается ее успокоить, Чеп обнял Мэйпин, начал гладить мягкое тело под тоненькой блузкой. Нащупав пальцами ее кости, он засопел от вожделения и забормотал:

— Все будет хорошо. Положитесь на меня.

Ужас заставил Мэйпин забыть о хороших манерах — и расхрабриться. Она то проявляла необычную отвагу, то вся съеживалась от страха. Другие работницы «Империал стичинг», по-видимому, начали ее побаиваться — они видели, как она является к Чепу без спросу, хлопает дверьми лифта или торопливо взбегает по лестнице на этаж дирекции. Она пристально смотрела на Чепа, порой вскрикивая: «А Фу!» И точно светилась изнутри.

У Чепа же перед глазами стояли куриные ножки, в голове крутились идиотские монологи мистера Хуна: «Это очень вкусно, потому что ее вздернули… Как следует скрутите и подвесьте на несколько дней. Пусть сохнет на воздухе. Пусть просто висит… Она становится нежной и ароматной».

И эти его красные глаза, и злорадно-томное «Я хочу съесть вашу ножку».

Спустя четыре дня после ужина в «Золотом драконе» — спустя четыре дня после исчезновения А Фу — Мэйпин перехватила Чепа на лестнице. Он только что приехал из дома. В руке у нее были ножницы — она вскочила из-за своего рабочего стола, когда Чеп мелькнул в приоткрытой двери.

— Я хочу пойти в полицейский участок, — заявила она.

Чеп видел, что идти туда ей страшно не хочется, но она больше не в силах бороться со своим ужасом и отчаянием.

— Это не поможет, — сказал он. — Что толку от полиции?

— Я напишу заявление, — срывающимся голосом пробормотала Мэйпин. — Для следствия.

При слове «заявление» Чеп мысленно увидел никчемный официальный бланк с львом и единорогом на печати; порыв ветра выдергивает этот листок из беспомощных рук Мэйпин и, скомкав, уносит высоко в гонконгское небо. Неужели она сама этого не видит?

— Они повесят его под стекло, — продолжала Мэйпин.

Да что она такое несет?

Недоуменное лицо Чепа словно бы усилило ее решимость, но в следующую же секунду она потеряла контроль над собой и расплакалась. Плакала она горько, сморщив лицо, прижимая кулачки к распухшим глазам. Зажатые в руке ножницы придавали ей сходство скорее с задерганной, растерянной домохозяйкой, чем со злобной фурией, и все же Чеп предпочел бы, чтобы она положила ножницы и поплакала как-нибудь… поаккуратнее. На ножницах и на подбородке блестели слезы, а на рукаве — сопля, похожая на след улитки.