— Только не ври, будто знаешь, каково это, — сказал я.

Эрин вскинула руки.

— Я вообще жалею, что начала этот разговор, — ответила она, развернулась и направилась прочь. — Пока.

Мне хотелось постоять, подумать о том, что она сказала, но я понимал: если останусь, она решит, будто ее слова повлияли на меня, потому взял кошелек, телефон, кое-какие вещи из шкафчика и пошел домой пешком. Если устану, сяду на автобус, но сперва мне нужно было все осмыслить.

Эрин хотела, чтобы я добился большего, равно как и моя семья, да и я сам, в общем-то. Но я не мог, не был способен. Мое место здесь. Я решил, причина в том, что пока мне не хватает знаний. Я не могу переключиться на что-то другое, поскольку еще толком не знаю себя, а если будущее потребует от меня больше, чем я могу…

Такие вот мысли крутились у меня в голове, пока я переходил дорогу на красный свет, наискось перебегал оживленные улицы. Вдруг что-то привлекло мое внимание. В проулке между двумя зданиями, в какой-нибудь сотне футов от дороги, я заметил лежащее на земле исковерканное тело лабрадора.

Я понятия не имел, что с ним случилось, но в том, что он мертв, не сомневался, я чувствовал трупное окоченение, сковавшее туловище, его изгиб, жесткий, как тронутые морозом холмы, а когда коснулся трупа, то услышал внутри лишь лиловый и иссиня-черный шепот. Собака была давно мертва. Я все равно обшарил тело изнутри от носа до хвоста, отыскал рваную рану на черепе, раздавленном, вероятно, колесом автомобиля (впрочем, тут я мог лишь догадываться). Даже зажмурясь и устремив все свои силы в собачье тело, я понимал, что не справлюсь, оно не слушалось меня, как другие тела, с нетерпением дожидавшиеся моих путаных объяснений, чтобы исцелиться. Я снова подумал о том, что сказала Эрин, на что всегда намекали родители, чем мне суждено было стать, и еще больше сосредоточился, пытаясь уговорить жизнь показаться хоть на миг, чтобы мне было за что ухватиться. Что-то лопнуло в моей голове, отозвалось горечью, спину ожгло огнем, скрутило болью, я изо всех сил старался уговорить череп узнать себя, захотеть снова стать целым, но чувствовал лишь пустоту, а потом эхо пустоты.

Я нырнул глубже, забыл о себе. Непроглядная чернота, могу ли я что-то начать, я пытался, но тщетно, все равно что докричаться до озерного дна. Я поднатужился, все мое тело ухватилось за мысль, за желание жить, могу ли я вернуть сюда жизнь, и ты вернешься. Я ахнул, на секунду открыл глаза. Тот же серый проулок, стены в пятнах отвалившейся штукатурки, перед глазами плывут узоры, которые я видел внутри, под мышками, на шее, в паху болотца ледяного пота. Я снова сосредоточился, закрыл глаза, напрягся что было сил.

Мелькнула искра, что-то шевельнулось в собачьем теле, пробежала электрическая дрожь — все, что осталось от жизни, но хоть что-то, жизнь вернулась туда, где мгновением прежде не было ничего, я уцепился за нее и за раны — осколки черепа, кровавое месиво челюстей и зубов, — поднажал сильнее. Электричество вспыхнуло и погасло, собака в моем сознании потемнела, болела голова, я скрипел зубами, в носу что-то хрустело. Я не мог отступиться, нет, реанимировав хоть проблеск души. Я не убирал рук с собачьего тела, держал эти лапы, которые мягко ступали, сгибались, носили отчаявшееся голодное чрево меж темных цилиндров помойных баков, утешительного жара недавно припаркованных машин, — лапы, которые поддерживали дрожащее, привычно гадящее туловище, лапы, которые загребали, рыли, топтали мусор, которые бежали, настигая котят и крыс; этот зверь знал радость, ужас и время, и я могу вернуть его к жизни. Искра внутри превратилась в ровную струйку света, струйка в поток, и сияние залило тело животного, точно город после включения заново электричества.

Я открыл глаза. Череп был цел, собака дышала, поводя оттаявшими боками, теплая, точно кожаный ботинок, забытый в нагретой солнцем прихожей. Лабрадор встал, вздрогнул, потряс головой с такой силой, что уши захлопали по идеальному черепу, и потрусил прочь из проулка.

Мне хотелось окликнуть собаку, попросить остаться, я мог бы забрать ее домой, но изнеможение охватило меня так стремительно, что я шлепнулся на задницу, потом повалился на бок и зажмурился.

Проснулся я от холода, он впился мне в ребра, ключицы, коленные чашечки; на зубах скрипела земля. Я лежал в том же проулке, на том же месте, где прежде была собака, только солнце спряталось за домами и унесло с собой тепло; я с трудом поднялся на четвереньки, дрожа всем телом.

Никогда прежде мне еще не удавалось вернуть того, кто ушел так далеко, будь то человек или зверь. Смерть оказалась именно такой, как я и предполагал, — тишина, пустая чернота, и оттуда-то я извлек искру жизни.

Сидя на корточках, я привалился к кирпичной стене в растрескавшихся прожилках раствора, в сером небе порскали птицы, воняло полдничным жиром раскалившейся кухни, в дальнем устье проулка мелькали стайки мешковатых парнишек, а с другого конца, непрерывно пища, на меня пятился фургончик доставки. В кармане засветился, зажужжал телефон. Сообщение от Хадиджи: “Не хочешь поужинать?”

В голове моей гудели галактики истощения, но я все равно ответил — может, слишком поспешно: “Хочу, ты дома?”

Так же быстро пришел ответ: “А я не приглашала тебя на ужин, просто спросила, не хочешь ли ты есть, ха-ха-ха”.

— Черт, — выругался я вслух, но Хадиджа тут же написала: “Шучу. Приходи”.

“Ненавижу тебя, — написал я в ответ. — Сейчас приму душ, моя уке, и приду”.

И отправился прочь на дрожащих квадрицепсах, дельтовидные мышцы гудели от слабости.

* * *

Дверь мне открыла Рика, телевизор работал, на экране болтали друг с другом звери-марионетки, потом вспышка, и дрожащие пухлые цифры повели обратный отсчет от десяти, потом в кадр с противоположных сторон улицы, застроенной муниципальными домами, вошли две яркие куклы.

— Мама делает карри, — сообщила Рика, отвернувшись от экрана. В углу возле диванчика валялся ее школьный рюкзак.

— Тебе разве не надо учить уроки? — спросил я.

— Да ладно тебе, — с кухни подала голос Хадиджа, — этому ребенку и так весь день говорили, что делать. Дай девочке посидеть спокойно.

— Спокойно посмотреть телевизор, — уточнил я.

— Да, — крикнула Хадиджа. — Лучше иди помоги мне.

— Ты же вроде сама справляешься, — откликнулся я.

С кухни донесся лишь скептический смешок.

— Похоже, ты влип, — заметила Рика, не отрывая взгляда от телевизора.

— Она ничего не ответила, — сказал я.

— Ага, — сказала Рика. — Точно, влип.

Я взъерошил девочке волосы, она возмущенно увернулась.

— Ты-то откуда знаешь, — сказал я. — Тебе всего шесть. — И направился в кухню.

Там стояла Хадиджа, высокие скулы, ясные глаза, затейливые арабские серьги раскачивались, касаясь темно-шоколадной шеи, кудрявые волосы были забраны в привычный пучок на затылке. Она надела футболку с треугольным вырезом, но по-прежнему была в строгих черных брюках, обтягивавших ее толстые бедра. Хадиджа смотрела на карри так, словно оно ее оскорбило.