Не знаю, танцевала ли я в ту ночь хулу. Не было музыки в моих снах. Но я помню, что чувствовала. Будто бы я росток, что проталкивается сквозь темную землю. Я была голодной силой, пробивающейся во мраке к дождю и солнцу.

Я поняла это позже. В самом конце.

Вот я, растерявшись, стою в продуктовом ряду магазина, среди кулачков брокколи, гладких клубков желтых, красных, оранжевых, зеленых перцев, здесь или где-то еще, какая разница, ведь оно находило меня везде. Оно накрывало меня у Хадиджи, когда я читал Рике книжку или рассказывал в гостиной анекдот, набрасывалось на меня в автобусе по дороге в спортзал, жалило меня, когда мы выключали свет и Хадиджа массировала мне шею, вцеплялось и не отпускало, это мгновение, тело матери, нежный, но отчаявшийся ребенок внутри, когда все ускользнуло.

Я не сумел, и неумение мое убило мать и дочь, поскольку я по глупости не осознал пределы собственных сил. Я уничтожил не только их настоящее, но и прошлое — что проку теперь от воспоминаний о них? Может ли муж поцеловать память о жене? Накрыть ладонью воспоминание о ребенке в ее животе, почувствовать воспоминание того, как он толкается? — ну и конечно, я отнял все, что могло бы случиться потом, их бессонные ночи с новорожденной, школьные пьесы, каникулы в национальных парках с дерьмовыми селфи. Я отнял все, чем мог бы стать отец, я отнял все, что заслужили дед и бабка, любови, злости, шутки, которых лишился ребенок, будущие годы со всеми их артефактами: песнями, историями, пусть даже переписками. Все это я отобрал.

Взамен мне дали отпуск за свой счет — не из-за появившихся подозрений (никто меня ни в чем не подозревал, Эрин сказала то, чего я не ожидал, меня полностью оправдали), а потому что в последующие дни я ходил сам не свой. Мне сказали: “Отдыхайте, сколько вам потребуется”, но я знал, что это значит “не больше месяца”. Однако же месяц прошел, а ничего не изменилось, я по-прежнему почти не выходил из дома и возвращаться на работу не собирался.

Порой Хадиджа делала что-то — например, мерила серьги перед напольным зеркалом в спальне, снимала висюльки, надевала простые гвоздики, потом снова висюльки и спрашивала:

— Я права?

— В чем? — отвечал я.

Она опускала руки и молча смотрела на меня.

— Ты даже не слушал.

— Слушал, конечно, — возражал я, неловко пытаясь ее убедить, она продолжала рассказ, а я говорил: “Сегодня же вернусь на работу”.

— Тебе нравятся эти серьги? Они похожи на крестики. Не хочу, чтобы люди думали, будто я христианка, — говорила она. И добавляла: — По-моему, в этом нет ничего хорошего.

— В том, чтобы быть христианкой?

— В том, чтобы вернуться на работу. — Она гладила меня по щеке, смотрела мне прямо в глаза, тогда этот жест казался мне театральным, теперь же я понимаю, что он был совершенно искренним, в отличие от меня самого — что тогда, что теперь. — Тебе нужно время.

— Им нужен я, — не соглашался я. — Какая разница, что нужно мне.

Но на работу не возвращался.

Однажды утром (накануне я остался у Хадиджи) мы с Рикой сидели за столом на кухне, я смотрел, как она болтает смуглыми ногами в крапчатых носочках, заглядывает в коробку с хлопьями, берет двумя руками стакан апельсинового сока, — очередной учебный день.

— Почему ты все время молчишь? — спросила Рика.

— Думаю о том, что будет дальше, — ответил я.

— Я пойду в школу, что же еще.

— После этого, — пояснил я. — Со мной.

— Ты вернешься домой и будешь грустить, да?

— Что-то типа того, — улыбнулся я.

— Мама говорит, у тебя какой-то период, — продолжала Рика. — Она мне так и сказала: “У Найноа сейчас трудный период, попытайся это понять”. — Рика произнесла это низким голосом, получилось смешно, она явно шутила, и раньше я уловил бы шутку, теперь же юмор превратился в чужой язык, на котором я когда-то бегло изъяснялся, а сейчас не мог вспомнить простейшие существительные и глаголы — вертится на языке, однако на ум не приходит.

— Твоя мама права, — только и выдавил я.

* * *

На работу я так и не вернулся, вдобавок лишился сна, украл со станции портативную рацию, принес к себе домой и целыми днями слушал вызовы, сообщения о нарушениях сознания и показателях жизнедеятельности, сухие отчеты скучающих парамедиков, описания мест аварий, я надеялся услышать ошибку наподобие той, что допустил сам. Неверно зафиксируйте шею, думал я, пусть интубатор застрянет в голосовых связках, забудьте проверить, расширяются ли зрачки. Ко мне приходили цвета, золотые, зеленые, серебристые пульсы умирающих сов в Калихи с их охотиться охотиться летать есть гадить есть спать прятаться охотиться летать летать, отравленных собак с их лиловыми и коричневыми тащить тащить стоять кусаться дышать лаять скулить дышать пить пить пить мучиться бежать бежать бежать, здешних пациентов, бури желтого яда в венах наркоманов, темно-синие воспоминания о последних совместных ужинах и долгих утрах в постели, пока кого-то не сбила машина. Снова, снова, снова и снова они приходили ко мне.

— Ох, — сказала Хадиджа, я вздрогнул, обернулся и увидел ее. Я стоял у себя в гостиной, прижав рацию к уху. — Ох, Найноа.

— Что? — спросил я и заметил ее взгляд. Она оглядела меня, комнату, и я сразу почувствовал, как жжет глаза, наверняка они все в красных прожилках, ощутил щетину на лице и отросшие волоски на шее, я не брился несколько дней, заметил вонь, скопившуюся у меня под мышками, и грязь на ногах, рваные пачки из-под печенья и лакрицы, четыре полупустых стакана с водой, общий запах квартиры: мокрая псина и кукурузные чипсы. Меня вдруг осенило, что утекло ведь уже немало времени, я повзрослел, не знаю, сколько дней я провел вот так, но все они были похожи.

Хадиджа стремительно и плавно приблизилась ко мне, положила ладонь мне на шею, так что ее большой палец оказался под моим ухом.

— Найноа, — сказала она, словно пытаясь меня разбудить. Я по-прежнему прижимал к уху рацию, и Хадиджа нежно взяла меня за эту руку.

Я отдернул руку.

— Не надо, — ответил я и крепче прижал рацию к уху, оттуда доносился треск, чей-то голос выкрикнул позывные, сообщил, что они приняли вызов: сбит велосипедист, предположительно перелом в районе третьего шейного позвонка.

— Найноа, — повторяла Хадиджа и, как я ни поворачивался, все время оказывалась передо мной.

Она снова протянула руку к рации и на этот раз цепко ее ухватила, я рванул рацию к себе, Хадиджа к себе, рация выскользнула и, перевернувшись в воздухе, с глухим стуком упала на пол. Хадиджа обняла меня до хруста костей, уткнулась лицом мне в шею.

— Прости, — сказала она. — Прости-прости-прости. — Почувствовав, что я не шевелюсь — я не прижался к ней, не обнял ее в ответ, но и не отстранился, — Хадиджа подняла голову и вытерла слезы. — Я могу забрать тебя отсюда, — предложила она. — Ведь могу же?