Ничего, потерпел.

Как и Володя, согласившийся терпеть присутствие Марка в жизни Клавдии, когда она растолковала ему про их глубокую и особую дружбу, понятно, что без подробностей, касающихся исключительно их с Марком тайн.

Володя, Володя.

Когда они встретились с Марком вторично, Клавдия упустила момент, не успев взять со Светлова никаких обещаний, и профессора понесло.

– Так вы, молодой человек, трудитесь менеджером? И что вы продаете? Ах, сантехнику… – с неприкрытой издевкой произнес он. – А для этого надо какое-то образование получить, чтобы этой сантехникой торговать успешно. Ах, вы топ-менеджер. То есть высшего звена участник. Извините, я не понял. То есть то же самое, но другими объемами: не штучно унитазом, а, скажем, сотнями за раз или тыщами.

И так далее, так далее. Но Клавдия быстренько утащила светило науки в сторонку, наваляла ему моральных тумаков и выставила за порог – езжай, мол, обратно, в Москву, над студентами нерадивыми издеваться.

Две недели не разговаривала, на звонки и СМСки не отвечала. Пока он все же не прорвался через эту блокаду со своеобразным извинением абсолютно в духе Марка Светлова:

– С унитазами, я, возможно, погорячился.

Максимум, что можно было от него ожидать в качестве извинения, и то, считай, великим достижением. И все – для него тема закрыта: извинился же, достаточно. Поэтому продолжал совсем другим, деловым тоном:

– Послезавтра на Нетребко билеты достали. Я за тобой заеду.

Так вот и прожили все эти годы.

А что теперь будет? Как сложится?

Клавдия печально вздохнула – как-нибудь обязательно будет, уляжется в какой-то новой реальности, устроится, жизнь-то продолжается – легко ли или тяжело, посмотрим, чего гадать.

Ладно. Хватит уже вспоминать до одури. И чего она так погрузилась в воспоминания! Вон даже толком не поспала, мысленно ругала себя Клавдия, обуваясь в прихожей.

Все. Пора делом заняться, еще тащиться в Переделкино это.

Она поднялась с недовольно скрипнувшей банкетки.

М-да, у них тут много чего скрипело, постанывало и вздыхало по-стариковски. В квартиру эту, в доме на Плющихе, в начале двадцатых годов въехал еще прадед Клавдии Кирилл Прохорович с женой, тремя сыновьями и всем своим скарбом, получив жилплощадь от нового правительства за особые заслуги и высокий чин.

Дед Клавы, Роберт, названный так в честь американского друга прадеда, коммуниста, родился нежданным «последышем», четвертым сыном накануне войны. Старший его брат погиб на финской войне в тридцать девятом году, двое средних, в первые же дни начавшейся Великой Отечественной ушли на фронт и тоже погибли. Остался только он, самый младший. Так и жили в этой квартире с дореволюционной антикварной мебелью, доставшейся от прадеда с прабабушкой. Ее, разумеется, берегли, реставрировали, когда находили или прикапливали для этого важного дела деньги, но она все равно скрипела, вспоминая былое, покашливала, жаловалась, но любила их всех и исправно служила.

С деньгами в семье Невских всегда было скромно, работали все, и дедуля с бабулей, до последнего, сколько могли, пока уж совсем сил не стало. Пока папа был жив, он старался изо всех сил заработать, обеспечить семью, даже машину купил – «Форд» – хоть и подержанный «Фордик», зато настоящей, родной сборки. Тоже раритет.

А после папиной смерти как-то сразу тяжко стало, и они приняли решение сдать квартиру. Плакали всей семьей, прямо ходили и плакали несколько дней подряд – сначала один не удержится, а за ним все остальные. Вроде успокоятся, друг друга поуговаривают, ободрят: «Все, все, куда ж деваться, ничего», и опять кто-то да пустит слезу. Но деваться и на самом деле было некуда – перевезли свой самый ценный антиквариат в «Поляны», обустроились там как-то, благо дом капитальный, тоже от прадеда доставшийся, но уже по линии бабушки Веры. Так и жили несколько лет.

Три года назад Клавдия нежданно-негаданно вдруг начала прилично зарабатывать, и семья, посовещавшись, решила, что девочке надо жить в Москве, у нее там теперь много работы, она часто допоздна задерживается, и добираться оттуда к ее авторам – тем, что в Подмосковье, – проще, да и пора ей жить отдельно.

Но столкнулись с одной проблемой – необходимостью хотя бы косметического ремонта квартиры после жильцов. Марк помог, дал денег, и не на какой-то условный и легонький ремонт а-ля помыли-побелили, а на серьезный, добротный и качественный.

Когда все было готово, Клавдию перевезли туда вместе с раритетной мебелью. Вот и жалуются теперь «старички», поскрипывая, что нет им покоя.

– Да что такое?! – рассердилась Клавдия. – Что меня пробило-то, остановиться никак не могу! – И приказала себе: – Всё, Клавдия Андреевна, хватит воспоминаний. Закончили.

Недовольно вздохнув, она быстро покидала в сумку косметичку, телефон и маленький зонтик, подхватила портфель с бумагами и поспешила на выход.

Клавдия запирала дверь, когда услышала, что кто-то неторопливо поднимается по лестнице у нее за спиной. Защелкнув второй, верхний, вечно немного заедавший, замок, она повернулась на звук шагов, заранее улыбаясь, намереваясь поздороваться – жили тут все дружно, – и обескураженно уставилась на человека, которого увидела, распахнув глаза от удивления.

– У вас очень необычный цвет глаз, – сказала женщина. – Поразительного оттенка, такая насыщенная зелень, прямо малахит. Очень загадочно и необыкновенно. – И поздоровалась: – Здравствуйте, Клавдия.

– Здравствуйте, мадам Карно, – растерянно ответила Клава.

– Благодарю, за longue me’moire («долгую память» – автоматически мысленно перевела Клавдия и только теперь сообразила, что они разговаривают на французском). За то, что вы меня помните.

Да? А вас можно забыть? Это как? Разве что посредством глубокой амнезии, вместе со всей своей остальной жизнью к лешей бабушке.

Француженка Анжели Карно с какими-то туманными русскими корнями, доставшимися от бабушки, и якобы поэтому прекрасно владеющая русским языком, предпочитала по возможности все же общаться на французском, а Клавдия входила в число людей, которые могли предоставить ей такую возможность.

Мадам Карно была совершенно необыкновенной, потрясающей женщиной недосягаемого мирового уровня – изысканно-утонченной, ухоженной до каждой отдельной волосиночки в искусственно-простой, баснословно дорогой прическе, и если и делала она так называемый «тюнинг», то настолько филигранно-виртуозно, что сохранялась видимость «естественности». На вид ей было можно дать не более двадцати пяти лет.

Великолепная, великосветская знаменитость, почтившая Россию своим присутствием лет эдак восемь назад. Она приезжала на пару-тройку месяцев, приняв несколько предложений кого-нибудь из верхов, чтобы побывать на самых изысканных мероприятиях наивысшего уровня, посетить балет и оперу, встретиться публично с самыми значимыми людьми страны, изредка благосклонно соглашалась дать интервью знаковым ведущим, во время которых она рассказывала в основном про других известных людей, с кем ей посчастливилось дружить, гениально уходя от конкретных вопросов о себе.