страсть как любил в студенческие годы проводить лабораторные экзекуции над лягушками и мышами, удовлетворяя, видимо, таким образом свои скрытые садистские наклонности. Дуйчик, конечно, был просто находкой для практического применения несправедливо скрытого «хирургического таланта», и Ашот не преминул воспользоваться таким счастливым случаем.

Сразу после утреннего построения и плотного завтрака «светило» батарейной медицины оттёр часть длинного общего обеденного стола мокрой тряпкой сомнительной чистоты, расстелил медицинскую клеёнку, разложил аккуратно на ней бинты, вату, пузырьки йода и перекиси водорода, ватную палочку и маленький пакетик бритвенных лезвий. Вместо спирта в гранёный стакан кто-то плеснул грамм сто пятьдесят самогона, видимо, оставленного на случай похмельного синдрома. Страдания Дуйчика были приняты близко к сердцу всем коллективом, а потому ничего не жалко ради спасения жизни товарища.

Ашот, следуя традиционным правилам гигиены, долго и усердно мыл руки хозяйственным мылом прямо в речке, протёр их перекисью, вытер насухо снятой с себя тельняшкой и встал перед побледневшим от страха Ильдаром: по пояс голый, с волосатой грудью, в кепке с повёрнутым на затылок козырьком и дымящейся папироской в зубах. На тактическом ремне, как водится, висел самодельный массивный тесак, очень напоминавший мачете. В общем, выход доктора к пациенту спокойствия последнему не прибавил и даже вызвал некое сомнение в целесообразности мероприятия. Но возражения уже не принимались, тем более что публика собралась, места заняты согласно купленным билетам, все в предвкушении впечатлений от лицезрения гения хирурга, спасающего боевого друга от мучительных страданий.

Обладатель мачете деловито намочил бинт самогоном и осторожно протёр нос пострадавшего. Глаза пациента наполнились слезами, лицо стало белее мутной жидкости в гранёном стакане. Дальше «доктор» вылил на место операции немного перекиси водорода и поднёс заранее прокалённое огнём лезвие к гнойному кончику носа. Быстрый надрез-и из раны под бурное одобрение публики хлынула жёлтая гнойная масса с кровью. В дело пошли бинт, снова перекись, йод и остаток самогона внутрь. Через минуту бойцы с удовлетворением и некоторым облегчением любовались перебинтованным через нос лицом рядового Дуйчика, осоловело смотревшего на кружившийся перед ним мир. В самогоне было не меньше шестидесяти градусов, а мальчик попробовал волшебный «нектар» впервые в жизни…

Ашот, явно удовлетворённый результатами своей работы и, как ему казалось, мастерским профессиональным превосходством над окружающими сослуживцами, получая от них одобрительные похлопывания по плечу, держал себя с еле заметным надменным достоинством. Мол, обращайтесь, пацаны, если что. Народ тут же присвоил Ашоту дополнительный заслуженный позывной – Хирург.

Однако к вечеру того же дня уже не нос, а всё лицо Дуйчика раздуло, и оно стало багрово-красным, поднялась температура, и выступил холодный пот. Ближе к ночи он в полном отключении под общим наркозом лежал на операционном столе бригадного госпиталя, а целый подполковник медицинской службы хирургическим скальпелем и различными препаратами колдовал над результатами «хирургического гения» своего батарейного «коллеги».

Героический пафос Ашота ушёл в пятки, когда ему доложили о желании главного хирурга госпиталя передать в трибунал «дело о злостном и умышленном членовредительстве». Ашот, как Голгофы, ждал результата операции, а когда больной пришёл в себя, то послал через старшину целых два килограмма халвы. На этом всё и закончилось, а Дуйчика отправили на щадящий режим службы в казарму, где не падают на голову гильзы, не мерещатся враги-диверсанты в прибрежных кустах и не надо с автоматом на изготовке лежать в окопе на блокпосту с вытаращенными всю ночь глазами, где нет нужды колоть дрова и носить для столовой воду из реки, можно каждый день принимать душ с мылом и не бояться никакой заразы, потому что рядом вместо «доктора» Ашота есть медсестра Танюша, и руки у неё не волосатые. А ещё Дуйчику наконец выплатили сразу две зарплаты за те первые месяцы, которые он провёл с нами на огневой. Тридцать тысяч рублей – сумма, которую его мать могла заработать за полгода.

Кстати, нашего горе-эскулапа всё равно продолжали называть новым позывным, только теперь звучал он больше с иронией и сарказмом, нежели с уважением к его врачевательским заслугам. Какие уж там, к чёрту, заслуги…

* * *

Старшина долго раздумывал над предоставлением двух-трёх дней отпуска Дуйчику, дабы повидать родительницу и порадовать домочадцев. Однако не решился, побоявшись, что парень просто не доедет до Макеевки, да ещё с такими деньгами. Ильдар сам спровоцировал у Михалыча эти сомнения, дотошно выспрашивая то в столовой, то у солдат с соседней батареи точный маршрут от нашего посёлка до его дома, записывая номера рейсовых автобусов и места пересадок в свой потрёпанный блокнотик.

«Попадёт в лапы комендантского патруля да скажет какую-нибудь хрень несусветную. Иди потом – докажи, как такого в армию взяли. Стыда-позора не оберёшься. А если, не дай бог, хулиганьё обидит по дороге или цыгане? Нет уж. Тут и он целее, и нам спокойнее. Вызову я лучше его мать сюда. Устроим Дуйчику персональный “родительский день”», – заключил свои размышления старший прапорщик, на том сам с собой и порешил.

Тем временем, пока наш новобранец набирался боевого опыта, в расположение дивизиона вернулся из длительного лечения после тяжёлого ранения бывалый, лет сорока пяти, старший сержант с позывным Дикий. Человек он был тёртый в боях ещё в Сербии, где провёл не один год в армии Радована Караджича, и потому война на Донбассе для него была логичным продолжением балканского противостояния в девяностых. Несмотря на суровые испытания, выпавшие на плечи этого небольшого ростом седовласого крепыша, Дикий обладал хорошо подвешенным языком при редком чувстве юмора, запросто подхватывал любую тему разговора, а также легко придумывал хохмоистории, розыгрыши и всяческий «цирк с конями».

Познакомившись поближе с молодым бойцом с непривычным слуху позывным, Дикий, находясь, как всегда, в ударном состоянии духа, разбудил в шесть утра одиноко спавшего в пустой казарме Ильдара и приказал сделать зарядку, помыться, позавтракать, убрать спальное помещение и явиться к нему в кабинет по очень важному делу. Многозначительный, деловой вид и орденские планки в два ряда на левой стороне кителя, знак «Гвардия» на правой не оставляли и тени сомнения в возбуждённом мозгу Дуйчика, что его ждёт очередное «особо важное задание» командования. «Вот почему меня товарищ главный прапорщик домой не отпускает», – догадливо сообразил в это мгновение наш юный друг.

Собственного кабинета у старшего сержанта и быть не могло, но он жил вне казармы с немолодой, но знатно красивой женщиной в её же частном доме, что в двух шагах от КП военного городка. Женщина была, по обыкновению, на работе, и создать обстановку делового кабинета не составило труда. Дуйчик явился точно в назначенный