– Скоро ты в этом убедишься, говядина. Я срочно продаю квартиру, но требую залог. Я предлагаю «штуку» за квадрат в кирпичке, вдвоем вы сможете уломать меня на половину. Предупреждаю: говори спокойно. Иначе в следующий раз ты будешь говорить через горловину своей жены. Я пальцами ее разорву.

Романов нажал на кнопку и приставил трубку к уху жертвы.

– Дэн? Это Гоша. Приезжай ко мне. Разобраться с клиентом. – Мазинский покосился на гостя и повторил слово в слово. – Он предлагает «штуку» за квадрат в кирпичке, вдвоем мы его сможем уломать на половину. Только побыстрее.

– Что? – блеснули глаза Романова в прорези маски.

– Он сейчас приедет.

– В этот раз вам не повезло, – еле слышно прошептал Костя. – Я бы пустил каждому пулю в голову:

– Что?

– Лежи и молчи.

Он сам открыл дверь Дэну и вырубил его точным ударом в челюсть.

Кровать тянула на определение «трехместной». Сухопарый Дэн, которого Костя поместил между Мазинским и его сожительницей, казался ребенком. Связанным по рукам и ногам, с кляпом во рту ребенком. Припомнилось определение «Любовь втроем». Спустя три года все трое были у него в руках.

Костя стряхнул с себя мимолетное оцепенение и привязал Дэна к батарее водяного отопления.

Он долго настраивал себя на непривычную роль. Но прежде убедился, что пластиковые окна немецкой фирмы почти не пропускают звуков.

Еще раз огляделся: к долгожданной и затяжной игре все готово.

Встретившись с мерклым взглядом Мазинского, Румын покачал головой:

– Ну, ребята, сейчас я устрою вам представление!.. И вы пожалеете, что родились на свет.

Вытянувшись на краю кровати вдоль тела Мазинского, Романов с полчаса «дезинформировал» его. Он не умолкал ни на секунду, говоря то громко, то еле слышно, то поворачиваясь лицом к Егору, то снова ложась на спину.

– Мой старший брат считал меня ненормальным, родители называли меня особенным. Они очень тонко понимали, что я не другой – но особенный, непохожий на них. Когда я понял это сам, то всеми силами стал демонстративно подчеркивать нашу разность. Прошло время, и я стал откровенно насмехаться над старшим братом и товарищами по школе: я был умнее всех их, вместе взятых. Я отвечал за все, что происходит в данный момент, потому что этот мир я считал своим. Я закрывал глаза – и кто-то пропадал. Открывал – и кто-то появлялся. И если я буду не прав, мир сам закроет на меня глаза. Надо жить так, чтобы не просто умереть, а умереть, взглянув в последний раз на оставленные тобой тени, формы. Человек – это форма, Егор, а внутри него – дерьмо. Понять и увидеть, что в этой жизни присутствует смерть. А как понять, если не попробовать это на вкус самому, сотворить смерть своими руками? И это придает остроту, появляется мощь и сила, плотная связь с окружающим пространством. Не убить, нет – упаси господи!Не грохнуть, а сотворить!

Романов привстал на локте, демонстрируя Мазинскому маленькую татуировку над правым соском: вертикальную черту с двумя отходящими вниз отростками, похожую на латинскую F.

– Это руна дикой охоты.Я выколол этот знак пять лет назад, когда действительно почувствовал себя охотником, когда сотворил свою первую смерть.

Холодная батарея, к которой был привязан Дэн, с каждым толчком его сердца пополнялась огненной лавой и жгла насквозь. Он не думал, откуда вдруг появился в этом доме явно ненормальный, лежавший бок о бок с Мазинским. Неужели существуют такие места, где ненормальность выливается в совершенную форму и приобретает идеальную законченность? Эта мысль была нелепо-исступленной, она ничего не проясняла, но давала ростки-вопросы. Этот псих давил и сводил с ума не только Егора, но и Дэна. Онемевший от кляпа язык порывался назвать его чокнутым полицейским, явившимся из фильма ужасов. Он ни разу не взглянул в его сторону. Но взглянет, обязательно посмотрит, как только сотворитсмерть и впихнет ее в приоткрытый слюнявый рот Егора Мазинского.

Дэну на миг показалось, что под простыней лежит не живая, а убитая женщина. Стоит только приподнять край простыни, и она выберется наружу – нагая, с открытым ртом, в котором застрял крик о помощи.

А пока что маньяк навис над Мазинским и рассматривал на его лице мазки, искусно наложенные могильной палитрой.

– Тебе не повезло, приятель в одном, а мне в другом. Ты похож на меня. Ты тоже убийца.Однажды ты отрезал, не отмерив. Сегодня ты пощадил человека, а завтра убьешь его. Потому что будет новый день, другая ситуация. Но нас всегда будет рознить одно: я не убиваю женщин. Это противоестественно. Женщина – мать, понимаешь? Она рядом.

Романов простер над Егором руку так, словно собирался дотянуться до женщины, замершей под простыней.

«Сейчас... – Дэн Гольянов зажмурился, втянутый в это мистическое действо и не в силах выбраться в реальность. – Сейчас он откинет простыню...»

Но Романов медлил. Он склонился над Егором, шепча ему в лицо, что со стороны казалось, будто это два любовника заигрывают друг с другом. Потому что на губах Мазинского играла улыбка трусливого героя. Но вот его губы сжались, словно своим горячим дыханием Романов опалил их.

– Да, ты похож на меня. – Разглядывая лицо Егора, Романов нежно провел по нему пальцем – от подбородка до лба, поправляя упавшие на глаза волосы. Это была жуткая, ласковая прелюдия к смерти, протяжная, лиричная и нежная, похожая на прохладный, ленивый ручеек. – Не думай обо мне плохо, Егор, я добрый. Правда, ведь? Ну, скажи мне: «Ты добрый». А я отвечу тихо-тихо, нежно-нежно: «Да, Егор, я добрый и ласковый». Скажи...

Шепот стал едва различим. Романов губами почти касался лица своей угасающей на глазах жертвы. Тот уже начал умирать. Потихоньку. Кожа стянулась, окончательно потеряв цвета. И остывала. Вместе с дыханием.

– Егор... Какое хорошее у тебя имя...

Губы Романова переместились к уху Мазинского, чтобы, возможно, в последний раз для жертвы не раскрыться, а разверзнуться. И Румын закричал так громко, что застонали оконные стекла и заложило собственные уши. И за этим криком не было слышно пистолетного выстрела. И непонятно, от разрыва сердца умер Егор или же убила его пуля.

Романов обернулся на Дэна Гольянова. Тот был на волосок от смерти.

Спокойный голос Романова едва не убил его:

– Маньяки тоже человеки... Что, напугал я тебя? Э, э! Ты не загнись, рано еще. Иди сюда, ложись рядом со мной. – Костя рассмеялся. – Шучу. Но ты тоже умрешь. Я для тебя придумал хорошую штуку. – Костя сжал кулак, поднес его к лицу и улыбнулся.

* * *

Гольянов с ужасом наблюдал за приготовлениями маньяка. Если бы тот стал точить огромный нож, периодически пробуя его остроту, и то не вызвал бы столько страха. Он был безумен. Зачем он привел жертву в подвал и привязал к верстаку? Свалил на пол стеллаж с инструментом, уронил металлический ящик, шкаф. Зачем он сам упал между стеллажом и ящиком, вертит башкой, сучит ногами?.. Что задумало это чудовище, какую пытку?.. И если над Егором маньяк работал не закрывая рта, то сейчас молчал, только громкое сопенье раздавалось в подвале.