даже исправлениях он небрежен, недостаточно вдумывается в то, что делает. Первоначальную фразу, определяющую положение Петербурга, – à la jonction de la Neva et du lac de Ladoga – он исправит, но наполовину и, переместив Петербург с истоков Невы на ее устье, все же оставит его у Ладоги (à l’embouchure de la Neva et du lac Ladoga) (№ 18); признается в предисловии ко второму тому, что первый русский митрополит был не грек, а из Сирии родом (№ 100), но тем и ограничится: соответственной поправки в новых изданиях не ищите. Ему говорят: вы неправильно Dunamunde назвали Pennamunde; да, отвечает он, в том же предисловии ко 2-му тому; поставьте, читатель, … Pennamunde вместо Dunamunde (sic) (№ 297) – и новые издания в самом деле поставили Pennamunde: ошибка так и осталась ошибкой. Действительно, в педантстве упрекнуть Вольтера было бы трудно!

С такими приемами неудивительно, если Вольтер считал излишним разбираться и много рассуждать о том, в каком доме первоначально жил в Петербурге Петр: в деревянном или каменном (№ 264); действительно ли брали русские войска у татар Перекоп, или нет (№ 218); слово «раскоп» служило ли именем собственным или было простым прозвищем, квалификацией общественного положения (№ 159); Олеарий ли первый снабдил нас сведениями о Москве, или кто еще раньше писал о ней (№ 34); построен ли Киев греческими императорами или какими-то там братьями Кием, Щеком и Хоривом (№ 45). «Неловкий мазок кисти», «неудачный lapsus linguae»! Их охотно простят талантливому живописцу, писателю, особенно если с именем. А у Вольтера ли нет «имени»? … Так и пошли потом эти «petitesses» гулять по свету во всех изданиях книги, навсегда оставшись искаженными и неисправленными.

Ниже, в приложении к этой главе, мы приводим списки: ошибок исправленных и ошибок бесспорных и указанных Вольтеру, но неисправленных им. Первых насчитывается 27[367], вторых набралось до 63. Сюда не включены ошибки, которые Вольтер мог оспаривать и не считать их доказанными. Число их тоже, как увидим сейчас, не малое.

Как ни существенны были эти расхождения между автором и его критиками, за спиной которых вдобавок стоял еще и заказчик, но собака зарыта была не там: яд, отравивший сношения Вольтера с Петербургом, был невесомый, более деликатного свойства: там хотели поучать его; указывали, как надо писать свою книгу; навязывали ему свои взгляды и соображения, чуть не предлагали собственный план сочинения; оспаривали его оценку событий, его филологические толкования, заподозривали достоверность и доброкачественность его источников; поучали терминологии и, точно за школьником, следили за малейшей его ошибкой и промахом. Поучать его, Вольтера, признанный авторитет, автора сочинений, которыми зачитывалась вся Европа! И кто же?! Какие-то неведомые кроты-работники, без имени, без славы, без настоящего и без будущего!..

Действительно, в петербургских замечаниях Вольтер то и дело натыкался на выражения: «эту фразу лучше бы изложить в иной форме, согласно посланным материалам» (№ 22); «это возражение довольно слабо» (№ 73); «всю эту главу следует исправить на основании такой-то статьи, напечатанной там-то» (№ 198); «тут есть противоречия»[368] и т. п. Вольтеру подавали совет, в каком порядке изложить те или иные факты (№ 196), какой параграф выкинуть и чем заменить его (№ 166), учили, какое наименование следует предпочесть в обозначении города – русское или китайское (№ 202), определяли за него уместность высказанной им мысли[369]; оспаривали «бесполезность» Голштинского посольства и, в противоречие с ним, утверждали, что пышность, с какой обставили это посольство, вызвана была не пустым тщеславием, а справедливым желанием дать персам надлежащее представление о величии и высоком положении голштинского герцога (№ 35). Петербург вторгался даже в область религиозную и указывал Вольтеру то направление, в каком, по его мнению, он должен был мыслить. «Русские и китайцы, подписывая договор, поклялись, в его исполнении, именем одного и того же Бога», – выразился Вольтер, а Миллер на это: «Говорить, будто языческий бог и Бог христианский одно и то же, значит, допускать профанацию» (№ 206). Ломоносов, в свою очередь, хотел аннулировать целиком обе первые главы «Описания России», стоившие автору такого труда, и заменить их собственными страницами (№ 83).

Выходило так, что его, Вольтера, чуть не лишали права свободно выбирать печатные источники: один писатель неточен, другой вообще не заслуживает доверия; бери этого, а не того – но почему? Почему именно источники, указанные Петербургом, лучше и достовернее? Почему он, Вольтер, должен непременно полагаться на какого-то неизвестного ему «авторитета по части географии», вычислившего пространство Российской империи в иных цифрах, чем те, какие приняты в его книге (№ 6)? Почему он не может опереться на Страленберга и должен отрицать постройку города Таны генуэзцами (№ 26; см. письмо 1 августа 1758 г. и Réponses)? Отвергать описание Гюбнера, который не без основания же указывает на существование Черной России (№ 10; см. еще Приложение II, параграф 3), также и Мартиньера о Киеве (№ 45; см. еще Приложение II, параграф 4)? Посланные поправки о лопарях основаны, говорят, на показаниях непосредственных свидетелей – но ведь и он, Вольтер, описывает наружный вид этого племени тоже неспроста, а на основании личных своих наблюдений, хотя они и делались не в самой Лапландии (№ 27, 30; см. еще Приложение I, запрос 6).

И потом, каких только «ошибок» не нашли у него! Не хотели вчитаться, как следует, в текст и приписали абсурдную мысль, будто Ченслер ехал из Англии водой вплоть до Москвы[370]; голословно обвиняли в искажении фактов касательно патриарха Никона (№ 105); в своем желании выставить царевну Софью с возможно более темных сторон, выражают недовольство, зачем наружность ее автор описал привлекательной, а не придерживался в данном случае Невиля, находившего Софью безобразной (№ 156)… Спорить о том, когда именно началось влияние татар на русскую жизнь, можно без конца (№ 125); определять, где именно проходит граница меж Европой и Азией, на нижней ли Волге или по реке Дону, может тоже каждый по-своему (№ 60); зато допустимо ли, чтобы название Китай-города, в Кремле, возникло прежде, чем русские получили представление о самой Китае-стране (№ 39; см. еще Приложение II, параграф 6)? Допустимо ли, чтобы Рига стала торговать раньше с Бременом (сколько ни утверждай это «большинство достоверных источников»), а не с Любеком: с городом более отдаленным, а не с более близким (№ 14; см. еще Приложение I, запросы 2 и 3)?

В иных замечаниях Вольтер, надо думать, видел не критику, а простую придирчивость. Ему указывали: Страленберг не ездил по всей Сибири, а только по Западной ее части, до Енисейска (№ 76); вместо «диких баранов» следует сказать: «сайга» (№ 58); калмыки жили не по обеим сторонам р. Волги, а между Доном и Яиком (№ 77); атаман запорожцев назывался