— Нет, не умрет.

— Дай ему яду, тогда умрет.

Я гляжу на мальчика в изумлении.

— Зидан, это измена! Если я ему расскажу, что ты говоришь, тебя выпорют, если не хуже.

— Ты не расскажешь, — уверенно говорит он.

— Почему это?

— Потому что если расскажешь, я тебя убью.

Он улыбается, и глаза его превращаются в два маленьких полумесяца.

— Или мама убьет. Если я попрошу маму, она тебя для меня убьет, запросто.

Он щелкает пальцами.

Я отказываюсь на это отвечать — у меня нет ответа. Страшась того, что могу натворить, я прохожу мимо него и взбегаю вверх по лестнице, к свету. Я оставил внизу горящую свечу — не слишком разумно оставлять огонь в закрытом помещении, полном сухих трав, да еще с шестилеткой; но я не могу ничего с собой поделать, мне хочется, чтобы все здесь сгорело и унесло Зидана с собой, яды, травы, чары — все. Мир станет только лучше.

Разговоры о смерти и отравлении выбили меня из колеи. Я быстро шагаю, глядя под ноги, и натыкаюсь на женщин, которые тащат за руки еще одну, не желающую участвовать в их играх. Вот Лайла, Наима, Фатима, Массуда, Салка. Они кружатся вокруг меня, хихикают, и мы с жертвой сталкиваемся нос к носу. Даже тут я не сразу ее узнаю, ее лицо выглядит незнакомым с этой темной раскраской. Сурьма и хна зачернили ее бледные брови, ресницы и губы, глаза у нее, как у египтянки.

— Элис!

Она плакала — сурьма с одной стороны растеклась.

— Они со мной обращаются как с куклой!

У меня на душе делается так легко оттого, что худшая ее печаль — утрата достоинства, что я смеюсь. Лицо ее сразу гаснет, она отворачивается от меня и быстро уходит, прямо в руки своих истязательниц, а я стою и смотрю ей вслед, разрываясь от муки.

Когда я возвращаюсь в покои Исмаила, ему, похоже, уже лучше — он не так бледен, испарина прошла. Зидана выговаривает мне за медлительность, но я вижу, что она довольна тем, что на время осталась с мужем наедине — это обновляет ее власть над ним, позволяет опутать его чарами и ласковыми речами. Похоть, чары и ласка — самые мощные орудия в арсенале женщины, и никто не умеет использовать их лучше Зиданы. Она уже подарила султану троих сильных сыновей: Зидана, признанного наследника, трехлетнего Ахмеда Золотого и, в начале этого года, Абдель Малика (никто даже не подозревал, что она беременна до самых родов, такая она толстая; казалось, он выскочил в мир, как маленький джинн, из ниоткуда). Зидана — старшая жена, поэтому, чтобы наследником стал кто-то другой, все трое ее сыновей должны умереть. Еще несколько дней назад я сказал бы, что это невозможно; но сейчас задумался.

Я жду, пока Зидана нанесет последний бальзам, смажет поверх него целебным медом и крест-накрест замотает тканью покусанные ребра и плечо султана (сколько решимости было в девочке: так вжаться головой в кости, чтобы захватить зубами хоть немного плоти!), а потом следую за нею в коридор. Там, удостоверившись, что нас не услышат стражники, я рассказываю ей, что обнаружил в Книге ложа.

— Я знала, что он что-то затевает, когда он оскопил племянника.

— Самира Рафика? Который занял мое место?

— Конечно. Не думаешь же ты, что у Абдельазиза множество племянников без яиц?

Что же он за чудовище, этот человек. Даже семья для него — всего лишь способ достичь власти.

Зидану моя невинность заставляет вздохнуть.

— Зачем ты ко мне с этим пришел?

— Мы оба его ненавидим. Я подумал, ты можешь этим воспользоваться.

— То есть подумал, что я могу сказать императору.

Я жду продолжения, но она только вздыхает.

— Как ты считаешь, не ухватилась бы я за возможность повергнуть своего врага? Но для этого нужно больше, чем просто слова, написанные в книжке, которые ты покажешь человеку, не умеющему читать. Дай мне твердое доказательство заговора хаджиба, если хочешь увидеть его падение.

Она смеется над смятением на моем лице.

— Глупый мальчик. Оставь книгу в сундуке, когда султан будет нынче вечером на молитве, и ее восстановят в прежнем виде.

Я вспоминаю сафавидский Коран и передергиваюсь.

Перед последней молитвой я делаю запись в книге:

Первый день третьей недели, Раби ас-сани. Илли, берберская царевна. С норовом.

Прошло больше недели, и меня больше не зовут в постель султана. На время мне становится легче оттого, что не придется вновь переживать этот отвратительный опыт. Но понесла ли я? Этот вопрос меня мучает. Да и можно ли забеременеть от такого причудливого сношения?

После того как он надо мной надругался, две темнокожие девушки, стрекотавшие, как сойки, спеленали меня, словно младенца, чтобы не потревожить семя, которое он мог укоренить. На следующий день они меня развернули, трогали мою кожу с недоверием и тыкали пальцами в плечо, изумляясь тому, как легко плоть становится розовой. Меня вымыли, вытерли, одели, взгромоздили на носилки и потащили на плечах по дворам гарема, а остальные женщины издавали пронзительные воющие трели, быстро болтая языками во рту из стороны в сторону, как насельники сумасшедшего дома.

Для них, похоже, это было каким-то праздником, но мне становилось дурно при одном взгляде на них. И я отвернулась. Над их головами высились колоннады и арки; каскады цветов; птички; яркое синее небо. А где-то за ним бог, которого я отвергла, смотрел вниз и судил, судил, судил…

Я плакала о грехах своих, пока у меня не кончились слезы.

— Элис!

Имя мое произносят странно, отделяя слоги друг от друга. Я поднимаю глаза и вижу, что ко мне пришла королева (или как ее называть). Она очень толстая и вся увешана кричащими драгоценностями и тканями: целые канаты золотых цепей и жемчугов обмотаны вокруг ее бычьей шеи; тяжелые серьги низко оттягивают мочки; головная повязка, усыпанная блестками и каменьями, скрывает ее лоб и пропадает в чаще волос; браслеты громоздятся от запястий до локтей (удивительно, как она может поднять руки — но она мускулистее многих мужчин). Кожа у нее черная, словно гагат, такая же черная, как у евнуха Нус-Нуса, у того, с лицом, похожим на маску. Она прикладывает руку к моей и хохочет над несходством. Смех этот не кажется дружеским, скорее, она насмехается надо мной, показывая, что по сравнению с ней — темной, сверкающей, роскошной и обильной — я — бледное, тощее, слабое создание. Она так широко улыбается, что я вижу ее золотые зубы и дыры на месте выпавших, но глаза ее сверкают, как куски steenkool[4] — твердо, холодно и каменно.

Потом она поворачивается, что-то берет у одного из свиты и протягивает мне. Это чаша, золотая, как Грааль, а в ней какая-то темная жидкость, от которой поднимается парок и странный запах. Все это время королева говорит успокаивающим тоном, похлопывая меня по руке, словно каждое прикосновение помогает передать смысл.