Что бы ни было в сосуде, я не хочу это пить. Я качаю головой и отталкиваю ее руку, со всей возможной вежливостью, но она настаивает, даже поднимает чашу к моим губам и кладет другую руку огромной ладонью мне на затылок, склоняя меня к краю. Содержимое чаши пахнет пронзительно и остро, я высвобождаю голову. Она снова пытается, уже настойчивее, и начинает гневаться на то, что я уклоняюсь. Потом щиплет меня за руку с неприкрытой злобой.

Я вскрикиваю и выбиваю чашу у нее из рук. Жидкость разливается по ковру, в воздух поднимается пар, а королева топает на меня ногами, воздев руки от негодования, без сомнения, ругая меня перед своим языческим богом. Ее браслеты колотятся и стучат.

Я боюсь ее, но не покажу этого, хотя ноги у меня дрожат — надеюсь, это незаметно. Она бросает на меня еще один яростный взгляд и удаляется, криком подзывая к себе женщин, и я остаюсь одна, в благословенной тишине.

А потом она внезапно возвращается, и с ней мужчина. Он так высок, что заполняет весь дверной проем, и на мгновение у меня возникает нелепое ощущение, что они вдвоем выпили весь свет, не оставив мне ничего. Потом он подходит ближе, и я вижу, что это Нус-Нус.

— Добрый день, Элис, — говорит он без улыбки.

Я не могу говорить, потому что он на меня смотрит, и тяжесть его взгляда лишает меня слов.

— Элис, ты здорова? Ты побледнела.

— У меня такая светлая кожа, странно, что ты видишь разницу.

Он опускает голову.

— Я должен извиниться за то, как вел себя в последний раз, когда мы виделись. Надеюсь, я тебя не обидел.

Я вспоминаю, как он смеялся надо мной, и решительно выпрямляюсь.

— Ничуть, господин. Все забыто.

Мы осторожны в речах, но между нами ширится темный провал. Он видел, как меня раздели догола и обошлись со мной как с животным.

Королева что-то тараторит Нус-Нусу, и я вижу, как расширяются его глаза. Потом он говорит мне:

— Элис, слушай внимательно. Кивай и улыбайся, когда я велю. Не показывай возмущения — здесь необходимо владеть лицом, чтобы выжить. Ты должна выучиться носить второе лицо, под которым спрячешь настоящее. Ты меня понимаешь?

Я киваю, но сердце мое пускается вскачь. Может ли что-то быть хуже того, что уже случилось?

— Она принесла кое-что, чтобы ты выпила. Возьми и поблагодари. Когда возьмешь, поцелуй ей в благодарность руку. Я объясню ей, что прежде ты не поняла, какую честь она тебе оказала. Но, — это очень важно, Элис! — не пей. Сделай вид, что отпиваешь, а потом я под каким-нибудь предлогом уведу ее. Вылей питье на землю, так, чтобы никто не видел, и будь готова через несколько минут вернуть мне пустую чашу.

Меня бросает в жар, потом в холод.

— Она хочет меня отравить?

— Улыбнись, — велит он, и я повинуюсь. — Не совсем. Объясню, когда будет время.

Королева щелкает пальцами, появляется раб с наполненной заново чашей. Я не могу отвести от нее глаза. Что в ней? Не совсем яд. Что-то, от чего я заболею, но не умру? Но как за такой краткий срок королева успела меня настолько возненавидеть? Чем я ей угрожаю?

— Возьми чашу и рассыпься в благодарностях, — подсказывает Нус-Нус, и я вижу, как он озабочен.

Что это — лицо, которое он скрывает под «вторым»? У него есть морщины, которые я замечала и прежде. Следы напряжения вокруг глаз и рта. Он очень хорош собой, думаю я к своему собственному изумлению. Полон достоинства, внушителен. В голове моей тут же звучит возмущенный голос матери: «Он дикарь, невольник — и черный, как смола!» Но он на самом деле не черный: кожа у него очень темного коричневого оттенка, цвета бабушкиной любимой дубовой скамьи с рундуком, дерево которой залоснилось и потемнело от времени и прикосновения тысяч спин. Кожа эта на вид тепла, а моя — холодна. Я понимаю, что снова дрожу, что колени мои трясутся под покровом чужеземного платья.

— Чашу, — повторяет он хрипло, и я отрываю от него взгляд и беру ее, а потом, вспомнив, целую королеве руку.

— Спасибо, госпожа, вы так добры, — лепечу я. — Так великодушно с вашей стороны обо мне позаботиться.

Она тяжело на меня смотрит. Я кажусь себе мухой, бьющейся в липком шелку паутины, мухой, на которую глядит паук, выжидающий, прежде чем придвинуться и пожрать жертву.

— Притворись, что отпиваешь, — говорит мне Нус-Нус.

Я прижимаю губы к золотому краю, и жидкость касается моей кожи. Она теплая, тошнотворно пахнет. Вот и все, больше я никак не могу притвориться, что пью и глотаю.

— Скажи, что вкус мне непривычен, но я очень благодарна за ее доброту и, конечно же, выпью все до капли, — говорю я евнуху и наблюдаю, как он переводит.

Королева кивает, но не двигается. Я делаю еще один притворный глоток, и на этот раз жидкость просачивается между губами и касается языка. Несмотря на сладковатый запах, она горька, как полынь. Возможно, это и есть полынь. Я закашливаюсь, и королева улыбается. Нус-Нус встревожен, но поспешно заговаривает с королевой, привлекая ее внимание, и они выходят из моей комнаты. Мгновение спустя за ними следуют остальные, им интереснее подслушать разговор, чем смотреть, как я пью свое горькое лекарство.

Я отгибаю угол ковра и переворачиваю чашу. Потом сажусь на диван и жду, когда они вернутся, покорно держа пустой сосуд на коленях. Вернувшись, королева сразу подходит ко мне и проверяет чашу, а потом и комнату вокруг меня. Она подозрительна; но жидкость впиталась в землю. Мы неискренне улыбаемся друг другу, и королева уходит.

Ко мне склоняется Нус-Нус:

— Султан снова просит тебя нынче вечером.

Меня словно ударили в живот. Я боюсь, что меня стошнит; но беру себя в руки, понимая, что, если такое случится, мне подадут еще горькой жидкости.

— Ободрись, Элис, — говорит Нус-Нус. — Это добрый знак: ты в его милости.

Он направляется к двери.

— Что было в чаше? — спрашиваю я вслед, но он не отвечает.

Вместо этого он выходит во двор и мгновение спустя возвращается с зеленым побегом в руке.

— Если я тебе понадоблюсь, пошли ко мне служанку с веточкой кориандра, — говорит он. — И я тотчас приду.

Элис стала любимицей султана: он спрашивал ее три раза за прошедшую неделю. Подозреваю, он требовал бы ее присутствия каждую ночь, если бы это не вызывало такой гнев у Зиданы.

Императрица и так мечет молнии по поводу Элис. Она называет ее Белым червем, Змеей, Английской палкой и прочими нелестными прозвищами. В этих вопросах, как и во многих других, я стал наперсником Зиданы. Она постоянно жалуется мне, что Исмаил ее забросил — с тех пор как в гарем вошла Элис, султан ни единой ночи не провел со своей старшей женой. Она приказывает, чтобы я во всех подробностях рассказывал о настроении Исмаила, его мыслях, предпочтениях в еде и движениях утробы. Она требует отчета обо всем, что он говорит про англичанку. Разумеется, я покоряюсь не безраздельно: Зидана не владеет искусством отделять вести от вестника. Поэтому я рассказываю ей о том, что сочту безопасным, совершая множество грехов бездействия; и, по злой прихоти судьбы, оказываюсь ее послом и посредником для соперницы.