показалось мне бо́льшим волшебством, чем все, на что я смотрела из зала. Хотя на фотографии моя мать в сверкающем платье и вправду выглядит волшебно.

Все равно что погнаться за лунным лучом

Или пробовать свечку зажечь от звезды.

И хотя этот снимок черно-белый, я помню, что на цветной пленке моя одежда – шелковое платьице и пальто с бархатным воротником – была красного и темно-зеленого цвета, и я помню суматоху того дня накануне Рождества, когда меня взяли посмотреть как поет моя мама. Не помню, заходила ли я в гримерку, кто меня туда отвел и проводил домой, зато помню, и очень отчетливо, дуновение сквозняка, когда она со сцены зашла за кулисы.

Она прошагала мимо меня, в темноте наугад протягивая руку, потом остановилась и повернулась ко мне:

– А, вот ты где.

Наклонилась меня поцеловать, обдав, словно свежим ветром на прогулке, смесью нервного пота и электричества. Она вся потрескивала от внимания толпы.

Зрители продолжали аплодировать.

– Ну как? – спросила она. – Хорошо все прошло?

– Да.

Хочу подчеркнуть: взрослая женщина просит пятилетнюю девочку подтвердить, что выступление не было провалом, и ждет ободрения и похвалы. Я знаю это наверняка, потому что она всегда так делала. И я выдала свое знаменитое:

– Я думала, ты ангел. Думала, я умерла и попала на небеса.

Конечно, ей понравился мой ответ, и она часто пересказывала эту историю. Правда, слова о смерти опускала.

Блестки у нее на платье в действительности были кусочками пластика, наклеенными на сетчатую ткань телесного цвета, и, когда она наклонялась надо мной, сминались, словно вторая, дряблая кожа. Фасон платья обнажал интересные части тела, например, жилистую подмышку, которая из ямки превратилась в холмик, когда она вышла на поклон, помахала рукой и из света снова вернулась ко мне.

Но больше всего я любила минуты, когда мы вместе пробирались в темноте через пространство за сценой, слыша за спиной глухой гул голосов – это расходилась публика, распадаясь на отдельные радостные лица; некоторые люди проделывали длинный обходной путь, лишь бы коснуться ее и воскликнуть: «Дорогая, вы неподражаемы!»

Пространство за сценой ветвилось путаными коридорами и тупиками. Мы останавливались перед незаметной дверью, открывали ее, и я вдруг видела в зеркале собственное отражение в полный рост. Велосипед в углу, двойная раковина, вазы с букетами цветов… За длинным столом сидела женщина и втыкала в волосы веер из зеленых перьев. Иногда это была не женщина, а девочка с круглым животиком в белых колготках и балетной пачке. Иногда заходил мужчина, бросая на ходу: «Дамы, не обращайте на меня внимания, я через вас пройду». В глубине комнаты, за другой дверью, стояли, аккуратно задвинутые под венский стул, и терпеливо ждали мать ее уличные туфли. Лучшего места, чем изнанка театра, с ее суматохой и полуодетыми людьми, не существовало на свете.

В 1952 году столь же скрытыми от публики путями Кэтрин вернулась в Ирландию с пухлым американским младенцем на руках. Она путешествовала инкогнито. На сей раз никто не фотографировал Кэтрин О’Делл на палубе. В ливерпульских доках ее встречала мать; они вместе сели на пакетбот до Дун-Лэаре, где их ждала Лилиан Маквей – по просьбе моей матери она сняла им дом за городом, в деревне Долки.

Лилиан была человеком редкой души. Вторая бабушка для меня, вторая мать для Кэтрин. У нее появился выбор – кому поручить вставать ночью к ребенку. Я никогда не пыталась отыскать этот дом, хотя те места мне знакомы: узенькие улочки, между домами неожиданно выныривает море. Снаружи дом наверняка казался маленьким, но внутри, скорее всего, был просторным. За стеклянными дверями трепетал зеленью сад, и проникающий в комнату свет никогда не был одинаковым. Мы переехали осенью и пробыли до весны, когда студия вытащила Кэтрин О’Делл назад в Америку, чтобы разрушить ее карьеру.

Во всяком случае, именно так она это описывала.

В том не было моей вины, хотя я знала: тайно родив ребенка, она совершила нечто неподобающее актрисе. Я была подпольным сокровищем. Ее отчаянием. Сколько времени мы провели вместе? Шесть, семь месяцев? Вроде бы не так уж мало.

Я знала, что значит быть любимой. Я беззаботно лежала в кружевной колыбельке или сидела на руках у одной из не отличимых друг от друга бабушек, а мать уплывала вдаль сражаться с драконами, разгадывать загадки и проливать слезы одиночества. По крайней мере, таким мне все это представлялось. Позже она рассказывала мне, что словно попала в густой туман. Она вернулась в другой город. Что-то исчезло, что-то изменилось, и она не могла даже сказать, что именно.

В ее отсутствие мы перебрались на Дартмут-сквер; видимо, этот дом она приобрела еще до отъезда в Америку. Ее долго не было. Я уже гуляла по парку, топча детскими ножками траву, когда она решила, что студия губит ее карьеру, и неожиданно возвратилась ко мне.

На самом деле такое происходит с каждым актером. Теперь я это знаю. Можно сказать, что период, когда сидишь без работы, – одна из самых важных частей работы. Но в то время Кэтрин не могла объяснить – даже самой себе, – что случилось. Что пошло не так. Ролей ирландок появлялось не так уж много, зато рыжеволосых актрис было в избытке. Она мечтала о Шекспире – Шекспира не снимали. Она уговаривала сценаристов переработать для кино «Гедду Габлер», но ей объясняли, что это не пойдет, как и «Кукольный дом». Она хотела еще раз сыграть медсестру или монахиню, но война давно закончилась.

Ей предложили роль принцессы Клевской в фильме, действие которого разворачивается в средневековой Франции – какой ее видели в Голливуде. Костюмы тянули на половину ее собственного веса, и на всю оставшуюся жизнь наградили ее болями в межреберных мышцах. «Французская принцесса» была историей адюльтера с благопристойным финалом. Кэтрин играет аристократку, влюбленную в мужчину, который не является ее мужем. Муж умирает, давая ей свободу последовать велению своего сердца, но она по причинам, не требующим – по замыслу авторов – никаких объяснений, решает вместо этого уйти в монастырь. В результате получилось нечто в духе «Маллигана», только гораздо хуже. По идее фильм должен был рассказывать о томлении духа и чистоте, но вышла напыщенная бесполая чепуха, которую в прокате полностью затмила история королевы Елизаветы I в исполнении Джин Симмонс. Мать утверждала, что это была ее роль, как будто ей принадлежало исключительное право воплощать на экране одухотворенных дев, или рыжеволосых красавиц, или европейских королев. Это было первое, хоть и не самое сильное, из