ее разочарований. Горестный вопль актера: «Роль моя! Моя!» Начало ограбления длиной в жизнь.

– Тебя обокрали, – убеждал ее друг, Хьюи Снелл, вспоминая Амелию Эрхарт, святую Бернадетту, «Оскара», «Тони», орденскую ленту, медаль или фото на журнальной обложке.

Тебя просто обокрали.

В детстве я думала, что он имеет в виду настоящую кражу. Случилось это ночью. Кто-то вломился в спальню матери, перерыл ее вещи и опустошил туалетный столик – хотя утром, когда я проснулась, дом выглядел так, будто ничего не произошло.

Мне казалось, что обворовывать мою мать бессмысленно, потому что она и без того всю жизнь только теряла. В конце 1954 года она разорвала свой американский контракт, вернулась на лондонскую сцену, сыграла Татьяну в «Евгении Онегине» и была совершенно счастлива. Понадобилось несколько лет, чтобы до нее – или до ее бухгалтера – дошло, что она натворила. Больше таких высот славы она не достигала никогда.

В 1958 году, когда мне исполнилось шесть лет, от дома в Брентвуде пришлось отказаться, а все, что в нем находилось, испарилось неизвестно куда. Это была первая из череды подобных потерь. Годы спустя, вспоминая об этих вещах, она говорила о них так, словно они никогда по-настоящему ей не принадлежали. Скульптуры-пруты Филипа, огромные терракотовые вазы, почетным караулом стоявшие на ступеньках бассейна, кофейный столик из отличного необработанного куска орехового дерева, пара лайковых перчаток – правая с автографом Чарльза Лоутона: «Дорогой О’Делл. Рукоплещу».

Фильмы, в которых она снималась после моего рождения, не имели успеха. Лучшей среди них стала британская драма «Когда рыдают ангелы» (1955 год), в которой она играла мать малолетних детей и жену художника с трудным характером (его играл Кеннет Мор в заляпанном краской халате). На следующий год она отправилась в Нью-Мексико на съемки «Дьявольского ранчо», долгие и мучительные; сценарий переписывали каждый день, постепенно вымарывая ее роль. Оба фильма провалились в прокате и не продвинули ее карьеру вперед.

Не только вещи уплывали у нее из рук. Пропадали и мужчины. В Лондоне она потеряла прекрасного человека по имени Пирс Макнил, красивого и внимательного. Оксфордский дон и поэт, воспевавший природу, Пирс отличался удивительным благородством, но после смерти своего отца, генерала Пирса Эндрю Макнила, впал в душевное расстройство и был помещен – по всей вероятности, в разгар романа с моей матерью, – в психиатрическую лечебницу на юге Франции, где провел долгие годы.

«Как же так, мама? Как же так?»

Конечно, с ума он сошел во Франции, а не в каком-нибудь Коулсдоне, и не просто во Франции, а на юге страны, благоухающем лавандой. Трудно сказать, то ли она потеряла мужчину, то ли приобрела красивую историю. Впрочем, терять она не переставала. Ключи. Машину. Плезанс, разумеется. Маленький акварельный портрет ее отца со мной на коленях. Мой паспорт. Свой паспорт. Своего поэта. Своего скульптора. Свою несостоявшуюся любовь.

Однажды она потеряла целый дом, небольшое строение, притулившееся на горном склоне в итальянских Альпах, к северу от Лукки. Она дешево купила его у одного из приятелей Бенджамина Бриттена. А потом забыла, как называется местечко.

За первые десять лет моей жизни мать избавилась от прошлого и профукала множество вариантов будущего. Она часто поступала опрометчиво. Лишилась своего любимого режиссера Гая Феллоуза, поздно вечером вдрызг разругавшись с ним посреди лондонской улицы. Потеряла Эдди Молка, умершего от рака, – я тогда только пошла в школу. На следующий год она потеряла мать. Это событие так меня поразило, что полностью стерло воспоминания о бабушке, хотя то время я помню: хорошо помню монашку, которая позволяла мне держать ее за руку, шагая впереди цепочки одноклассниц, и мягкий белый пушок, который покрывал ее щеки.

Меня она не теряла никогда. Я всегда была рядом.

Я была непоседа, пухленькая, но крепкая. Забиралась на стол, карабкалась на кухонный буфет, пытаясь дотянуться до сахара. Однажды полезла на куст сирени и сломала его. Больше всего мне нравилось высокое дерево в нашем парке, которое росло в стороне от ограды, – мне вовсе не хотелось упасть и напороться на штырь. В парк я катила на трехколесном велосипеде. Выезжала на дорожку вокруг сквера, что требовало ловкости, ведь надо было переехать через дорогу, но, стоило оказаться на месте, можно было наматывать круги хоть целый день, север-восток-юг-запад, или наоборот, по или против часовой стрелки, но, сколько ни крути колеса, всегда обязательно вернешься к дому.

Возвращение матери домой воспринималось как ошеломляюще радостное событие, с танцами и подарками. Мать и Китти ставили меня на обеденный стол и наряжали в привезенные обновки; чемоданы нараспашку, их содержимое разбросано по полу. С годами такие встречи происходили все реже, как и ее отъезды (всегда тихие, всегда незаметные).

В то десятилетие упадка у нее все же случались прекрасные карьерные взлеты. Незабвенная постановка «Встречи влюбленных» в Театре Эбби в Дублине, роль Кэтрин в «Грозовом перевале», в Лондоне, и восемь месяцев на Бродвее в роли Пегин Майк, которую она сыграла очень убедительно, хотя и была чуть старше своей героини. Со стороны и не скажешь, что что-то не ладится.

Когда мне исполнилось тринадцать, умер Фиц.

Мой дед души не чаял в нас обеих, особенно в дочери. Он считал ее потрясающей актрисой и в этом не ошибался. Что не мешало ему пытаться поживиться за ее счет. Его заинтересованность в финансовых делах моей матери была не вполне бескорыстной, а с возрастом к этому добавились проблемы с выпивкой. Вероятно, поэтому она отзывалась об отце неодобрительно – на мой взгляд, слишком неодобрительно, и часто ругала его, сама держа в руке бокал. Но он умер от цирроза печени, так что неизвестно, какие признаки деградации она наблюдала в его последние годы.

После смерти жены он жил один в своей квартире в Сохо. Мать навещала его, когда работала в Лондоне, и просто время от времени заглядывала к нему. Обратно она возвращалась вне себя от злости. Вечно у него что-то приключалось, и обязательно связанное с деньгами. То к нему в постель лезла чокнутая хозяйка квартиры. То донимала еще какая-то женщина – одна из многих, и все, как на подбор, оказывались психопатками и истеричками, а иногда аристократками. Если верить рассказам матери, все они только и мечтали с ним переспать. Эти кошмарные женщины хотели переспать с бедным стариком, который раздражал их во всех прочих отношениях, но только не в «этом отношении». По большей части он вел себя глупо, безнадежно глупо, постоянно попадая в лапы бессовестных, в прошлом гламурных гарпий, которые желали его, – еще бы! – ведь он же был Фиц, развалина, но какая! все еще неотразимый даже в