как в шестьдесят девятом и семидесятом годах в Зареченске маньяк убивал молотком женщин? В газетах тогда об этом не писали. Но слухи о маньяке по городу ходили. Это в тот год, когда в Пушкинском парке напали на вашу сестру.

Моя собеседница ответила не сразу — будто не смогла быстро перенаправить мысли на другую тему.

— Помню, — сказала Гомонова. — В семидесятом, говоришь, это было? Припоминаю. Светочка тогда на первом курсе института училась. Она тоже что-то рассказывала об этих случаях… с молотком. Мне тогда лет четырнадцать было… или пятнадцать… Снега тогда много было. Как и в этом году.

— Всё верно, — сказал я. — Третью женщину маньяк убил четырнадцатого марта тысяча девятьсот семидесятого года, вечером, в Октябрьском районе — в том, где вы жили. Людмила Сергеевна, не подскажете, где именно произошло то убийство? И… кого именно маньяк тогда убил?

— Ну, ты спросил, Димочка!

Мне почудилось, что женщина усмехнулась.

— Столько лет прошло! Я уже и имена своих одноклассников подзабыла. Кого тогда убили? Женщину. Нет, ни имя, ни фамилию её я не помню. Если и знала, то забыла. Прости, Димочка. Это для тебя важно? Если хочешь, я могу поинтересоваться у сестры. Возможно, Света вспомнит. Позвонить ей?

— Не нужно, Людмила Сергеевна, — сказал я. — Не сейчас. А где маньяк напал на женщину? Помните? Хотя бы приблизительно. Октябрьский район большой. Я хотел бы найти больше конкретики. В интернете ничего полезного не отыскал. На какой улице произошло то убийство? Быть может, в парке?

— Точно не в парке! — сказала Гомонова. — Имя или фамилию жертвы я не вспомню. А может, их и не знала. Но вот где её убили — с этим я тебе, Димочка, помогу. Пусть память меня уже частенько и подводит, но кое-какие воспоминания о прошлом всё же остались. Я…

В динамике раздались детские голоса.

Людмила Сергеевна отвлеклась от разговора со мной — тоном строгого учителя велела внукам играть в другой комнате.

— Простите, Димочка, — сказала она. — Я отлично помню тот случай в марте семидесятого. И дома, и в школе о нём много говорили. Мальчишки в школе на следующий день хвастали, что побывали на месте убийства. И что они даже видели там лужу крови. Врали, конечно. Мне кажется, они просто хвастали перед нами, девчонками.

— Людмила Сергеевна, они не говорили, где именно видели кровь? — спросил я.

— Представь себе, Димочка, рассказывали, — сказала Гомонова.

Женщина замолчала, словно задумалась.

Я поторопил её с ответом.

— Что они говорили, Людмила Сергеевна?

Боль в груди усиливалась с каждым мгновением — я уже предвкушал её последствия…

— Может, мальчишки что-то и приврали, — сказала моя бывшая кураторша. — Но я прекрасно помню их рассказы. Я слышала, что женщину убили не так далеко от моей школы — час ходьбы от силы. Неподалёку от пятой городской больницы — на каком-то пустыре, рядом с седьмой подстанцией. …

* * *

Я лежал на кровати (неподвижно), смотрел на потолок и на залитую лунным светом стену (наблюдал за мельтешением теней). Не прислушивался к звукам (не обращал внимания ни на шум улицы, ни на похрапывание соседей по комнате). Не интересовался временем. Не делал попыток снова уснуть (не чувствовал сонливости — будто уже выспался). Не обращал внимания и на урчание своего вечно голодного живота. Пребывал под впечатлением от увиденного и услышанного в том необычайно реалистичном сне.

Перед моим мысленным взором всё ещё был дневной заснеженный Пушкинский парк и бродившие по его аллеям люди. Мерещилось, что я слышал многоголосый щебет сидевших на памятнике поэту птиц. Мне чудилось, что по-прежнему побаливало сердце. Я вновь и вновь мысленно возвращался к недавнему сновидению. Но вспоминал не то, как снова умер во сне (звона на этот раз перед смертью не слышал). А слово за слом воспроизводил в голове приснившийся телефонный разговор с моей институтской кураторшей.

Беседовал я с Людмилой Сергеевной во сне… до самой своей очередной смерти. Вновь, как и в предыдущей жизни поведал ей о своих сыновьях. Говорил Гомоновой о работе в Череповце и в Костомукше. Хвастался успехами детей. И при этом не уставал думать о том, что уже рассказывал всё это Людмиле Сергеевне раньше. Хотя та слушала меня внимательно, с интересом — будто слышала мои россказни впервые. И сама мне говорила о многих вещах по второму разу, в точности повторяла уже произнесённые однажды в Пушкинском парке фразы.

Женщина мне снова поведала об изменениях в Зареченском институте («Теперь он — университет»), о своём неважном самочувствии. Но в этот раз рассказала ещё и о внуках, и о своих никогда не существовавших в прошлой моей жизни детях, о муже, так и оставшемся для меня безымянным. А вот я ей ничего нового не сказал. Всё ожидал, когда Гомонова заявит: «Об этом ты мне, Димочка, уже говорил». Но так и не услышал от Людмилы Сергеевны эту фразу. Да и сам молчал, когда женщина пересказывала уже известные мне новости.

«Это был просто сон», — мысленно произнёс я. Но всё же обдумывал рассказ Людмилы Сергеевны Гомоновой (не реальный — приснившийся!) о мартовском убийстве. Моя бывшая кураторша упоминала пустырь около седьмой подстанции. Я не сомневался, что говорила она о том самом, на котором Горьковский душитель намеревался оставить тело Королевы: вряд ли там имелся другой. Получалось: если верить этому моему сну, «маньяк с молотком» воспользовался планом Гастролёра — подстерёг свою жертву там, где я спас Альбину Нежину.

Мне почудилось, что я ощутил уже настоящую, а не вымышленную боль в груди. Потёр шрам, оставленный пулей, выпущенной из нагана Нади Бобровой. Подумал, что слова Людмилы Сергеевны Гомоновой (если поверить в то, что мой сон пророческий) обретали смысл… при условии, что из-под стражи сбежал Горьковский душитель — Белезов Эдуард Иванович. Тогда нападение на женщину около пятой больницы обретало новый смысл. Особенно в том случае, если его жертвой стала (станет?) Альбина Александровна Нежина.

При мысли о возможной мести Горьковского душителя я даже приподнялся на локтях, посмотрел в сторону входной двери. «Это был всего лишь сон», — повторил я. Но уже прикидывал: вспомнила бы Людмила Сергеевна имя жертвы… если бы маньяк убил Королеву? Жертвой «маньяка с молотком» в той реальности, чьим будущим могло оказаться моё сновидение, точно не стала Света Пимочкина: сестра говорила о ней, как о живой. Но даже в моём прошлом Гомонова не рассказывала о смерти Королевы (тогда — от рук Гастролёра).

«Не позабыла ли она её имя и сейчас?» — подумал я. Тут же поправил себя: