направлениях в пределах одной науки. Во многих странах стали появляться публикации, сообщающие о разных лингвистических науках (науки – во множественном числе), о том, что лингвистика раскололась, в результате чего возникли несходные научные дисциплины, нередко не имеющие между собой ничего общего <…>.

Перелом произошел не сразу, но в лингвистике он явно обозначился к 60 – 70-м годам нашего столетия. Такие лингвисты уже советской эпохи, как М.Н. Петерсон, П.С. Кузнецов, А.А. Реформатский, связаны с фортунатовским направлением, а такие ученые, как В.В. Виноградов, Л.П. Якубинский, И.И. Мещанинов, В.М. Жирмунский, В.И. Абаев, Г.О. Винокур, Ф.П. Филин, – со вторым (идущим от А.А. Потебни) направлением.

Разумеется, прямолинейное противопоставление несколько упрощает реальную действительность науки, но в целом оно справедливо, так как объясняет сущность разных направлений в истории науки. Не считаться с этим историк науки не имеет никакого права <…>. Проблема классификации различных современных направлений в лингвистике весьма осложняется еще и тем, что многие лингвисты выдвигают принцип эклектичности (все направления одинаково хороши, все они прогрессивны, все они в равной степени перспективны, все они автоматически дополняют друг друга), как принцип будто бы вообще характерный для современной науки. Не так давно, в частности, появилась статья под названием «Неуязвимость американской лингвистики», автор которой видит подобную «неуязвимость» в способности американских ученых соединять в науке, казалось бы, несоединимое в единое целое – механистическую концепцию Блумфилда и менталистические построения Фосслера, Шпитцера и Хомского. Но ведь каждому, мало-мальски образованному филологу хорошо известно, что Блумфилда «соединить» с Фосслером невозможно, так как их исходные теоретические позиции не имеют ничего общего, а методика изучения языков буквально ни в чем не соприкасается. Больше того: одна методика исключает другую, одна методология опровергает другую.

Между тем подобная эклектика, по мнению автора статьи (а он имеет многих союзников), обеспечивает американской лингвистике неуязвимость. Мы, дескать, против всякой «односторонней» философии. Все философские «подходы» к языку одинаково хороши. Мы плюралисты, а не марксисты. Думается, что здесь-то и обнаруживается уязвимость тех американских ученых, которые разделяют подобные взгляды (к счастью, их разделяют не все специалисты).

Разумеется, XX век, в особенности его вторая половина, внес много нового и интересного в науку о языке, как и во многие другие науки. Коммуникативная функция языка приобрела универсальное значение и распространение. Образовались новые области в самой науке о языке, такие, например, как инженерная лингвистика, теория и практика машинного перевода с одного языка на другой (первые опыты в этой области относятся к 1946 г. и имеют, таким образом, уже сорокалетнюю давность). Возросла роль всевозможных технических ресурсов языка. Вместе с тем создание искусственных языков (кодов), при всем их значении в нашу эпоху, должно вестись с учетом принципиального различия между природой естественных языков человечества и природой кодовых построений, преследующих, прежде всего, технические цели. Нельзя забывать об этом различии: естественный язык любого народа – это его духовное достояние, искусственный язык – техническое устройство, выполняющее определенное задание, сколь бы ни было оно само по себе важным и значительным.

Об этом приходится думать, так как отмеченное различие далеко не всеми учитывается. Лингвистическая историография не может пройти мимо подобных вопросов <…>.

Поиски универсального критерия, который отделяет современную лингвистику от ее прошлого состояния, весьма часто приводят к ошибочным заключениям, противоречащим элементарным фактам.

Утверждают, например, что вся лингвистика XX века отличается от прошлого ее состояния, прежде всего, тем, что «структура языка стала господствовать над единицами языка». Но так ставить вопрос вообще нельзя: структура языка не может существовать без единиц, ее образующих и ее формирующих <…>.

Все это имеет прямое отношение и к историографии. Поиски критерия, отделяющего лингвистику XX в. от ее предшествующих состояний, часто приводят к весьма неточным или даже несостоятельным утверждениям. Сколь бы ни было значительным открытие системного характера языка, оно не должно приводить к ошибочным утверждениям, которые противоречат элементарным фактам <…>.

Нельзя не считаться и с тем, что в лингвистике, как и в любой науке, есть вечные проблемы, которые нельзя исчерпать, ибо они безграничны и обновляются в каждую новую эпоху. Таких проблем много. К ним, в частности, относятся: взаимодействие языка и общества, языка и мышления, формы и значения. Поэтому несостоятельными оказываются утверждения, согласно которым перечисленные проблемы будто бы устарели: они «заменяются» коммуникативными аспектами языка <…>.

Все направления современной лингвистики всегда обязаны помнить о практике, о том, что они дают практике. В этом случае практика – это не только производство и техника, но и вся культура народа, истолкованная в самом широком смысле. Культура же народа во многом опирается на культуру родного языка, выразителя духовного уровня народа. Между тем далеко не все весьма разнообразные и пестрые современные лингвистические теории оглядываются на практику, серьезно считаются с нею <…>.

Весь XX век, вплоть до наших дней, характеризуется острой борьбой теоретически разных направлений в лингвистике. Что же касается периодизации, то ее нельзя строить, как это обычно делается, по принципу «признают – не признают» (например, признают систему в языке или не признают и т.д.), а по совершенно другому принципу: как те или иные лингвисты, те или иные лингвистические школы и направления истолковывают систему, истолковывают слово, истолковывают соотношение формы и значения, наконец (и это особенно важно), как они понимают природу языка и его функции.

Только по таким показателям можно строить историю науки о языке, особенно в XX в. В противном случае мы никогда не поймем, почему, в частности, прилагательное социальный применительно к языку, например, у А. Мейе имело совсем другое значение, чем, казалось бы, то же прилагательное применительно к языку у К. Маркса и Ф. Энгельса, а позднее у В.И. Ленина <…>.

Чему же учит нас лингвистическая историография? Лингвистическая историография – это история науки о языке в ее теоретических аспектах. Она учит нас разумно понимать новые идеи в лингвистике на фоне того, что было известно или неизвестно раньше. Она учит нас разумно оценивать подлинно новое в науке в отличие от мнимого «нового», от того, что с помощью новых терминов подается как «новое», будучи в действительности хорошо забытым старым. Она учит нас мудрости.

Наконец, еще одно замечание. Конечно, современные лингвистические теории требуют более сложной и многообразной терминологии, чем теории, например, пятидесятилетней давности. Но хотелось бы, чтобы современная лингвистика в целом не отличалась от лингвистики середины нашего века, прежде всего, неоправданной сложностью, а нередко и неясностью своей терминологии. Между тем терминологическая неясность и искусственность пронизывают многие наши книги – и отечественные, и зарубежные. Следует всегда помнить прекрасный