— Ворюга, а ворюга? — спрашивает Уот. — Драться будем?

— Обязательно! — смеюсь я.

И первый бросаюсь на него.

Это был самый долгий бой в моей жизни. Это был самый короткий бой в моей жизни. Впервые я узнал на своей дубленой шкуре, что время внутри и время снаружи — это два совершенно разных времени. В том, что снаружи, все шло быстро и просто.

* * *

Убью!

Плечом, головой. С разгону! В пузо — тресь!

Качнулся. Упал. Упал!

Оба упали.

Я его завалил! Я — сверху! Я сильный!

Убью! Заломаю!

Плохой Уот! Плохой! Очень плохой Уот.

Держит. Давит. Давит!

Оттуда. Отсюда. Отовсюду.

Задыхаюсь.

Я сильный! Вырвусь, убью! Вырвусь!

Душно. Очень душно.

Темно. Очень темно.

Вырвусь. Не вырвусь?

Очень хочу дышать.

* * *

В том времени, которое внутри, не было Уота, зато был Нюргун. Я сидел у его ложа. Здесь, в этом удивительном времени, ложе называли койкой, и даже больничной койкой. Мне вернули мои десять лет. Мелкий, нахохлившийся воробей, спиной к отцу, я смотрел на Нюргуна и знал все слова. Вот капельница. Вот разные штуки для зондового кормления. Вот аппарат искусственной вентиляции легких. Мне так доктор сказал. Я спросил, а он ответил.

Нет, вру. Я обменял одни слова на другие. Капельницу на кылыы, зонды на кырар. Те забыл, эти вспомнил. А что? Обычное дело. Тут, в жизни, которую у меня отняли злые волшебники, могло случиться что угодно. Особенно если помнить, что где-то далеко, за хребтом дымных небес, Уот Усутаакы отнимает у меня другую жизнь: простую, знакомую, последнюю.

Ладно, вернемся к койке.

— Ты спишь? — спросил я.

Нюргун не ответил. Укрытый простыней по самую шею, он лежал без движения. Нет, опять вру. Он дрожал — мелко-мелко, почти незаметно для глаза. В этой жизни я с детства знал, что у меня есть старший брат. Еще я знал, что брат особенный, не такой, как другие. Когда Нюргуна увезли в больницу, я выдержал бой с родителями. Они не соглашались отвести меня в палату к брату. Вы еще помните, какой я упрямый? Я победил, они согласились.

— Он тебя не слышит, — сказал папа. — Ну что, доволен?

Я кивнул.

— Поехали домой?

Мама ждала в коридоре. Едва мы зашли в палату, она пробормотала: «Нет, я так не могу!» — и выбежала прочь. Папа проводил ее тревожным взглядом, но остался со мной. Казалось, он боится, что я все испорчу. Ну, все, вообще все. Мне трудно объяснить, что именно.

— Ты спишь? — повторил я. — Ты когда-нибудь проснешься?

— Да, — сказал папа. — Когда-нибудь он проснется здоровым.

Я не умею врать. В этом я похож на папу. Он тоже не умеет.

— Если он умрет, — спросил я отца, — вы и меня отдадите в больницу?

— Что за ерунда? Ты с ума сошел?

— Не отдадите?

— Конечно, нет! Хватит, нам пора...

— А если умру я, вы заберете его? Ну, обратно к нам?

— Так, — папа крепко взял меня за плечо. — Прекращаем болтать глупости. Это место плохо на тебя действует. С ним все в порядке, ты сам увидел. Он лечится. Как вылечится, вернется домой здоровый. Понял?

И вывел меня в коридор.

— Никто не умрет, — позже сказала мама. Она слышала наш разговор и даже немножко поплакала, когда думала, что я не вижу. — Слышишь? Никто не умрет.

— Никогда? — спросил я.

— Никогда.

У нас вся семья не умеет врать.

* * *

Рвусь. Дергаюсь. Рычу.

Я — Зайчик. Цепь? Справлюсь.

Обруч на шее. Обруч на ребрах.

Я — Жаворонок. Уот явился за мной.

Хрип. Храп.

Если я умру. Если я умру.

Я — Юрюн Уолан. Я сильный. Сильнее всех.

Справлюсь.

Не справляюсь.

* * *

Нет больницы. Нет Нюргуна. Папы с мамой нет. Есть дедушка Сэркен. Он склонился над тонюсенькой гранитной плиткой, трудится. Орлиное перо летает, клюет, выжигает хитрые значки. Ряд за рядом, ряд за рядом. Я заглядываю дедушке через плечо. Мне нечем дышать, но это пустяки. Красиво у него выходит! Жаль, ничего не понять.

— Это вы мою гибель воспеваете?

— Воспеваю, — бурчит дедушка.

Ну да, кому понравится, если он воспевает, а его отвлекают! Мое дело — погибать, а не мешать воспеванию. Мне бы отстать, отвязаться, но я настырный.

— Ну и как?

— Не твое дело.

— Получается?

— Ты кто такой? — кричит дедушка. — Ты чего ко мне прицепился?!

А и правда, кто я такой? Ну, тот, кого снаружи душит Уот — это Юрюн-боотур. А тот, который внутри разгуливает? От больницы к дедушке? Он — кто? Юрюн-слабак?!

— Салгын-кут, — дедушка снисходит до объяснений. Я и спросить не успел, а он уже отвечает. — Ты салгын-кут, воздушная душа. Летаешь и зудишь, гнус таежный! Старого человека раздражаешь...

«Воздушная душа салгын-кут, — вспоминаю я давнишний рассказ Сэркена Сэсена. — Это ты сам. То, что у тебя на сердце; то, что у тебя в голове. Твои мысли, твоя память, твой характер. Желания и страхи, привычки и навыки. Что ты любишь, а чего терпеть не можешь...»

— Если я душа, если я здесь... Кто же тогда с Уотом дерется?

— Кто надо, тот и дерется.

— Одно тело, что ли?!

— У тебя еще две души есть. Для драки вполне хватит.

— Точно? А вдруг не хватит?

— Летел бы ты, а? Отвлекаешь...

Хорошенькое дело! Меня убивают, воспевают, и я же отвлекаю!

— Вам нравится? — спрашиваю я. — Мое воспевание, а?

Дедушка кашляет.

— Нравится?!

Я упорствую. Я требую ответа.

Кашель складывается в песню:

Я молчу. Дедушка ждет.

— Ну как? — не выдерживает он.

А я молчу, и все тут. Не хочу его обижать. Но дедушка все равно обижается. Кусает губы, копается в бороде, смотрит в окно. Я тоже смотрю в окно. За окном — я. Не упрямец-мальчишка в больничной палате, не спаситель с хитрым планом, задыхающийся в убийственной хватке Уота. Этот заоконный я — боотур. Где подземелья? Нет подземелий. Все происходит прямо здесь, перед домом, на срезе черной скалы, под мглистым небом Нижнего мира. Моего тела — большого, сильного, в сверкающем доспехе, в шлеме, с мечом и щитом — я, считай, и не вижу его, моего тела. Только ступни ног — они судорожно, совсем не по-боотурски дергаются. Можно подумать, что к пяткам приложили рдеющие угли. Выше — не так уж далеко от пяток, как хотелось бы — торчит острое навершие шлема. Сбоку — пальцы левой руки. Они сжимаются и разжимаются, тщетно пытаясь ухватить скользкую чешую. Во мраке, меж колец чудовищного змея, скрывших жертву от посторонних зрителей, блестят глаза.