А что, сказал бы Юрюн. Обычное дело.

— Стрела, — мама отложила тесак. — Покажи мне стрелу.

— Какую стрелу? Чью?!

— Его стрелу. Покажи, я хочу видеть.

Сперва Умсур не поняла. А когда поняла, ужаснулась: неужели мама читает ее мысли? Стоило вспомнить Юрюна...

— Принести ее сюда?

— Не надо. Где она у тебя хранится? В кладовке?

— В спальне.

Брови Нуралдин-хотун взлетели на лоб, но мама промолчала.

Стрела торчала в косяке двери, ведущей в спальню. Умсур воткнула ее выше своего роста, чтобы случайно не сломать, треснувшись лбом.

— Выдерни, — попросила мама.

И удивилась, видя, что дочь окаменела:

— Ты слышишь меня?

Умсур превратилась в столб, в ось миров. Привяжи к ней боотура, рвущегося на свободу, и удаганка не шелохнулась бы.

— Что такое? Умсур, тебе плохо?

— Стрела, — пробормотала Умсур. — Его стрела.

— Что стрела? По-моему, как новенькая.

Мама говорила правду. Ржавчина ушла с наконечника, сталь хищно блестела. Там, где были зазубрины — ровно заточенная кромка. Дрожали пышные перья, на древке — ни пятнышка гнили.

— Юрюн в безопасности?

— Это другая стрела.

Умсур выдернула стрелу. Присмотрелась, кусая губы. Наконечник? Был двурогий месяц, стал древесный лист. Оперение? Были перья сарыча, они же и остались. Только цвет изменился: с темно-бурого на серо-охристый. Древко? По-прежнему лиственница, но уже без свистульки. Юрюн, это Юрюн, точно Юрюн...

Или нет?!

— Другая? Тебе подменили стрелу?

Мне подменили брата, хотела ответить Умсур. К счастью, судьба не позволила удаганке произнести эти убийственные, эти пророческие слова. Все заплясало, подпрыгнуло, пошло ходуном — гора содрогнулась от вершины до подножия, будто некий отчаянный герой сиганул со склона в огонь, доказывая свою удаль.

— Что случилось?

Жестом Умсур приказала матери молчать. Нуралдин-хотун подчинилась, с тревогой следя за дочерью. Она ненавидела такие минуты, когда взгляд ее маленькой Умсур делался слепым; вернее, чрезмерно зрячим. Куда всматривалась удаганка? Что видела?

— Гости, — сказала Умсур. — У нас гости.

— Гости?

— Кто-то прыгнул с края небес на гору.

— Кто? Кто прыгнул?!

— Конь. Это всадник. Извини, мама, больше я ничего не вижу.

Земля раскололась, но это ей не помогло.

— Не люблю! Не люблю!

Грохот. Пыль столбом. Град обломков.

— Не люблю!

Разлом забивался чудовищными глыбами. Заваливался грудами щебня. Лавиной, сошедшей с потревоженного склона горы, щебень сыпался вниз, в кромешный ад, протестующий против такого откровенного насилия. Протест вскипал, горел, захлебывался. Оползень за оползнем, и ад глотал, давился, корчился в муках. А сверху уже валились новые глыбы: утесы, скалы, с корнем вырванные из сопки, похожей на мертвого лося, чей череп размозжили кулаком. Покореженная, освежеванная, разделанная на кровоточащие куски, сопка превращалась в жалкие руины.

— Не люблю, нет!

Айталын зажала уши ладонями. Тщетно — гром и не думал стихнуть. Он толкался в подошвы, пинал в живот, ворочался в крестце. Попросить Нюргуна остановиться? Бросить свой ужасный труд? Бесполезно. Если три, нет, девять просьб и одно, нет, дюжина решительных требований остались без ответа — с чего надеяться, что десятая просьба или тринадцатое требование будут услышаны?!

Девушка не знала, куда делся Эсех Харбыр, и не хотела этого знать. Наверное, был бой. Наверное, Нюргун прихлопнул молокососа, как конь хвостом размазывает по крупу зудящего слепня. Ну хорошо, не прихлопнул, а погнал в три шеи. Беги, женишок, домой, к любимой мамочке, она тебе сопли вытрет! Так лучше, когда все живые, а мы победили. Ведь правда? Айталын представила, что скажет Эсеху, когда встретится с ним в следующий раз, и на душе полегчало.

Болела голова. Просто раскалывалась, как земля вокруг провала, еще недавно носившего имя входа в Нижний мир. Всю драку с Эсехом, если драка была на самом деле, Айталын провалялась без чувств. Когда сознание вернулось к ней, Нюргун вез сестру прочь от вонючих подземных красот, усадив впереди себя на коня. Он молчал, несмотря на расспросы Айталын. Держал сестру крепко-крепко, словно ее могли отнять в любой момент, и молчал. По правде сказать, Айталын боялась его молчания больше, чем недавнего похищения. Эсех болтал без умолку, в болтовне юного адьярая звучало ребячество, а значит, откуда взяться страху? В Нюргуновом безмолвии крылось взрослое, тяжелое, закованное в цепи бешенство, и младшую дочь Закона-Владыки брали сомнения: «Мы и впрямь победили? А как мы победили? А все ли живы?»

Когда они выбрались наверх, Нюргун отвел коня подальше, в березовую рощу, и принялся за работу.

— Не люблю!

Каждое движение Нюргуна, каждое действие и поступок лучше слов говорили о его намерениях. Никто, вопила глыба за глыбой. Никогда, утверждали потоки щебня. Отсюда к свету солнца больше не выберется ни один вор. Не придет за моей сестрой. И за вашей сестрой тоже. За матерью, дочерью, внучкой. Все пути не закрыть, но этот кончился. Навсегда. На веки вечные.

Прощай, Муус-Кюнкюйэ[33].

Бессильная помешать, Айталын могла лишь покорно терпеть мучительное содрогание тверди. Ее тошнило. В затылок лупили кулаком. Глаза налились кровью, за левым копошился голодный птенец, клевал глазное яблоко. Девушка не догадывалась, что Нюргун делает не так, но все ее существо кричало: беда! Алатан-улатан! Кишка, подумала Айталын. Кишка, выводящая нечистоты из задницы. Мама, прости меня, грубиянку! Но я же права: поганую кишку, источающую смрад, и ту нельзя забить кляпом, если не хочешь, чтобы хозяин кишки сдох в мучениях!

— Не люблю!

— Будь ты проклят!

Айталын завертела головой. Кто? Где? Кого?! За что?! От головной боли она едва не лишилась сознания, но успела заметить, как из кустов багульника, цветущих в пору, которую девушка не рискнула бы назвать летом, с шумом взлетел крупный ворон. В перьях его густо пробивалась седина, будто ворон был не птицей, а крылатым стариканом.

Черный? — нет, скорее чалый.

— Девять бед тебе на девяти дорогах!