Ира замялась, и тут, наконец, Наташа получила возможность вставить словечко. В продолжение всего нашего разговора она молчала, всем своим видом, однако, демонстрируя согласие с Ирой, и это меня особенно злило, ибо так не вязалось с царственностью ее плеч, спины…

– У Иры папа главный редактор. Издательства. Поэтому и…

Ну, конечно. Вот оно что. Что еще могла проповедовать дочка главного редактора? И как же ей не считать себя непогрешимой, если наши бедные писатели, звонящие всемогущему папе, естественно, внимали каждому ее слову! А еще и ответы на письма телезрителей, причем в сознании собственной непогрешимости на своем «официальном» посту… Бедная, бедная девочка! И все же не мог я вызвать в себе искренней, доброй жалости к ней и сочувствия, как ни пытался добровольно подпасть под власть ее внешней привлекательности. Ведь фигурка, ведь божественное женское тело – дар природы, – со всеми необходимыми признаками, ведь грудь такая высокая и вроде бы милые живые глаза… Но казалось уже, что грудь ее – это просто муляж, как, вероятно, и все другое, а глаза не выражали никакой истинной женственности, хотя и блестели на женском как будто лице.

– Ну, это все ладно, Ира, это все ладно, – пытался я хоть как-то найти путь к примирению. – Но вот что удивляет меня. Вы ведь не знаете даже фамилии моей, хотя догадываетесь, что пришли к писателю. Почему бы вам не узнать хотя бы, кто я такой, почему бы не прислушаться к моим доводам, вдруг в них что-то есть полезное и для вас? Такое впечатление, что вы давно все для себя бесповоротно решили и никаких сомнений у вас теперь не может быть, не кажется ли вам, что это абсурд? Вы молодая девушка, у вас вся жизнь, можно сказать, впереди, неужели вы навсегда распрощались с сомнениями?

– Я не такая уж молодая. А сомнений мне хватит. Надо жить для людей, а не для себя. Все эти сомнения – сплошной эгоизм. Надо честно работать.

Ну, это бы ладно. Ясен был хотя бы анамнез. Происхождение болезни. Болезни сознательного, чуть ли не научного рабства. Самое горькое, как я осознал, наконец, было все же не это. Каждый, в конце концов, волен поступать так, как ему нравится. Но Наташа…

Да, вот что печалило меня больше всего и не давало остановиться. Наташа! Та самая незнакомка с царственными спиной и плечами, так высокомерно, гордо и как будто бы раскованно отвечавшая мне на пляже, сейчас отсутствовала начисто! Девушка Наташа, сидевшая или ходившая по комнате, когда мы с Ирой пикировались, была бледной копией той, совершенно неузнаваемым слепком, она была целиком, со всеми своими вторичными половыми признаками под Ирой, она прямо-таки чуть ли не в рот ей смотрела, пыталась перебивать меня, чтобы немедленно возразить, и тотчас почтительно умолкала, когда Ира безапелляционно изрекала свои сентенции. И она еще имела наглость так презрительно отвечать мне на пляже! Вот разгадка: человек высокомерный – не важно, женщина или мужчина! – обязательно с кем-то холоп, высокомерие его, таким образом, это месть, которой наслаждается он, унижая других за то, что кто-то унижает его. Даже когда говорил я, Наташа смотрела не на меня, а на Иру, чтобы таким образом, значит, осведомиться, как нужно мною сказанное воспринимать.

Но вот прибыл Вася. С кассетным магнитофоном. И, несмотря на все прошлое, глянул я на него с надеждой, но с первого же взгляда понял, что здесь – тоже стена, и некуда мне будет сегодня деться. Вася был надут, все еще обижен, остренький носик его топорщился кверху, а тонкие губы плотно, в ниточку, сжаты – и все это относилось ко мне. В отместку. Но зачем же тогда он пришел? Ах, Роберт, Роберт…

Ну, и куда же мне тут, дорогие товарищи, было деться? Новая маленькая модель общества предстала передо мной в моей комнате в лице этих троих внешне как будто бы живых людей: добровольно порабощенной Наташи с царственными плечами, которые, оказывается, сами по себе еще ничего не значили; туповатой, циничной, самовлюбленной, Иры, в которой, кажется, и женского ничего не осталось, кроме чисто внешних вторичных половых признаков; и, конечно, карикатурного, совершенно лишенного чувства собственного достоинства и даже юмора приятеля моего, этого жалкого обиженного мальчика с внешностью старичка, который, едва войдя, начал, игнорируя меня, играть перед девушками «рокового мужчину», «англичанина», даже отчасти «ученого», храня многозначительную серьезность, нудно рассказывая по своему обыкновению что-то до умопомрачения примитивное, пользуясь тем, что я, вконец обескураженный происходящим, молчал, предварительно, правда, протянув-таки ему дружескую руку тем, что представил его девочкам как «специалиста по космической медицине».

И надо было видеть, как жадно принял он из моих рук эту подачку, как старательно смаковал ее, даже не поблагодарив меня ни улыбкой, ни выражением лица, ни даже простым добрым человеческим взглядом. И как уже через несколько минут ощутив себя в центре внимания двух дур, клюнувших тотчас на примитивную эту приманку, пользуясь этим счастливым, нечасто перепадающим мигом, стал записывать побыстрей московские телефоны – и той, и другой…

Господи, как жаль, что нельзя было нажать на кнопочку, чтобы вмиг очистить мое жилище и сесть бы мне за свой стол, продолжив записки, – вновь встретиться с индианкой! – предварительно, конечно, хорошенько проветрив. Вот когда особенно ярко вспомнил я слова приятеля о гальванизации трупов! И еще подумал: вот почему нас на Земле так много – потому что среди тысяч и тысяч мертвых всего лишь единицы живых! И как же, господи, как же обидно, что и мертвые ведь носят подчас неплохие тела, и у них бывают под саваном царственные плечи… Так нерасчетлива, так слепо щедра природа…

Хотя сказать, что абсолютно мертвыми были гости мои, нельзя. Ибо трупы ведь не едят и не пьют вина, тем более с такой энергией и быстротой. Особенно в этом отличалась царственная Наташа. Мои запасы неудержимо таяли, а я еще имел глупость, когда только сели за стол, открыть тумбочку и предложить им бутылку на выбор. Теперь выбор падал поочереди на каждую, и, судя по выражению лица и быстроте действий Наташи, ее вкусы отличались поистине демократической широтой…

Я не успевал наливать, как она тотчас поднимала стакан и пила, даже не дожидаясь тоста – так что все остальные, и я в том числе, так и не могли угнаться за ней. Она уже порывалась петь и плясать и, пожалуй, не прочь была бы даже показать плечи, сняв саван, который явно ее тяготил, но ей же богу