так и есть. Старик подошел ближе и увидел два лежака под балками, две широкие доски с накинутыми на них лохмотьями, некогда служившие кому-то одеждой. Возле одного лежака валялась колода карт и полупустая пластиковая бутылка с водой. Похоже, этот чердак служил кому-то домом.

Александр Петрович почувствовал, как внутри поднимается волна страха. Едва он заметил лежаки, первой мыслью было бежать с чердака, пока не вернулись жильцы. Скорее всего это были бомжи, решившие сделать этот чердак своим домом. Старик не хотел встречаться с бомжами. У него, как и у других людей, сложилось стойкое убеждение по поводу этой категории лиц. Он был уверен, что таких людей стоит опасаться. Это были не те люди, с которыми можно вести задушевные разговоры о жизни. Эти люди находятся на самом низу социальной иерархии, поэтому им не чужды ни воровство, ни посягательства на жизнь других людей. Александр Петрович знал, что эта категория лиц балансирует между жизнью и смертью, поэтому они вряд ли будут церемониться с тобой, если у тебя есть что-то ценное для них. А у Александра Петровича были деньги, поэтому он понимал, что боится неспроста. И все же он не покинул чердак. Была ли тому причиной усталость, сковавшая его члены сильнее кандалов, или какая-нибудь другая причина, было не столь уж важно. Старик и сам до конца это вряд ли понимал. К тому же на улице была ночь и сильный мороз. Здесь же было тепло и если бы не вонь, стоявшая в воздухе, то Александр Петрович вполне мог бы чувствовать себя посетителем этакого пентхауза, хоть и дерьмового на вид, но теплого внутри. Поэтому вместо того, чтобы взять Шарика и уйти с этого богом забытого чердака, он достал из кулька буханку черного хлеба, полулитровую бутылку кефира и две сардельки, купленные в магазине, и собрался трапезничать.

Шарик, учуяв запах, еды поднял голову и посмотрел на старика. В глазах собаки зажегся огонек предвкушения.

— Сейчас, мой дружочек, сейчас, накормлю тебя, — сказал Александр Петрович, заметив взгляд собаки. — Накормлю тебя, а потом и сам поем. Я тебе вот сардельки купил. Ты ведь любишь их. Я знаю, любишь, — Александр Петрович улыбнулся и отломал кусок хлеба.

Положив перед Шариком хлеб, он освободил сардельки от оберток и положил их рядом с хлебом. Шарик поднялся на ноги и забарабанил хвостом по балке. Бросив еще один взгляд на старика, он принялся за еду.

Старик с улыбкой наблюдал за тем, как ест Шарик. Аппетиту собаки можно было только позавидовать. Собаке не понадобилось много времени, чтобы расправиться с сардельками и хлебом. Доев, Шарик поднял голову и посмотрел на старика. Старик, заметил, как блеснули глаза собаки в темноте.

— Мало, да Шарик? — улыбнулся Александр Петрович. — Дам тебе еще хлебушка и кефира, только вот куда же тебе его налить.

Старик поднялся с кирпичей, пригнулся, чтобы ненароком не удариться головой о балки, и прошелся по чердаку. Осколки бутылок были неподходящей посудиной для Шарика, старик боялся, что собака может порезать язык о стекло, к тому же эти осколки были грязными. Старик слишком любил собаку, чтобы наливать ей кефир туда, откуда сам никогда не пил бы. Не найдя ничего такого, что могло послужить в качестве миски, старик вернулся к кирпичам и прошептал:

— Что-то, Шарик придумаем. Обязательно что-то придумает. Без кефира я тебя не оставлю.

Александр Петрович снял шапку и спрятал ее в карман пальто, к перчаткам, затем расстегнул пуговицы пальто. Отломав еще несколько кусочков хлеба, старик положил их на пол перед Шариком. Собака принюхалась и взяла хлеб зубами.

— Ешь, мой дорогой, ешь, — прошептал Александр Петрович. — Сейчас и кефир дам, вот придумаю, как это сделать.

Старик опустился на кирпичи и с шумом втянул воздух носом.

— Жарко-то как, — пробормотал он и смахнул со лба пот концом шарфика.

— Я знаю, что мы сделаем, мой дружок, — сказал старик спустя минуту и взглянул на Шарика.

Александр Петрович открутил крышку с бутылки и отложил ее в сторону. Взяв бутылку, старик положил ее горлышко на ладонь, а саму бутылку упер о пол, после чего соединил ладони ковшиком и опустил их вниз. Горлышко наклонилось вместе с ладонями и белая молочная жидкость устремилась по рукам старика. Когда в ладонях оказалось достаточно кефира, старик приподнял ладони с горлышком бутылки вверх. Кефир перестал выливаться из бутылки.

— Ну вот, — сказал старик Шарику, — теперь у тебя есть блюдце. Бери, дружок, пей.

Шарик наклонился к ладоням старика и потянул носом, затем высунул язык и принялся лакать кефир.

— Видишь, как все хорошо получилось, — говорил старик, глядя на собаку. — Выход есть всегда, только вот, к сожалению, не всегда мы его можем увидеть.

Дождавшись когда собака вылакает весь кефир с ладоней, старик снова опустил руки вниз, таким образом, наполняя ладони кефиром.

— Бери пей еще, — улыбнулся старик.

Собака снова ткнулась мордой в ладони старика, спустя минуту-вторую она подняла голову, облизалась и улеглась у ног старика.

— Все? — спросил старик, взглянув на собаку. — Ну, отдыхай тогда, а я пока поем.

Старик вытер руки платком, затем отломал кусок хлеба и поднес его к губам. Старик ел хлеб, запивал его кефиром и думал о том, что его ждет в будущем. Несмотря на то, что его окружала темнота и вонь, на сердце у него было легко. Он гордился собой. Он не думал о том, что он выбрал жизнь, которую ни один здравомыслящий человек не назвал бы разумной. Не думал он и о том, что отныне его спутниками помимо Шарика будут холод, голод и нужда. Не думал он и о семье, оставленной в Киеве. Для него, все, что находилось за пределами его внутреннего мира, как будто исчезло. Он жил в своем мире, созданном его чувствами и мыслями. И сейчас, жуя хлеб и запивая его кефиром, он ощущал безграничную радость, переживая снова и снова события недавнего прошлого. Отныне он знал, что помимо холода, голода и нужды у него будут и другие спутники — счастье и удовлетворение. Старик чувствовал, как в эти минуты, минуты беспросветной тьмы, окружавшей его на этом чердаке в одной из пятиэтажек Борисполя, в его груди восходит солнце, настолько мощное, что его свет был способен разогнать любую тьму, а вместе с ней и любые страхи и сомнения. Старику были приятны эти чувства, они питали его силой и энергией намного лучше, чем те хлеб и кефир, которыми он утолял голод. Они делали