— Если о деле думать, раньше нельзя.

— Проверить хотите?

Дорожников кивнул, соглашаясь:

— Что ж? И это никогда не мешает. Дело ведь наше серьезное.

* * *

Недели эти промелькнули незаметно. Мария с утра шла на пекарню и оставалась там до глубокой ночи. Работа была отчаянная, уставали до того, что и она, и Ольга, вернувшись домой, не снимая полушубков, валились на койки. Особенно тяжело было первое время. Всюду крали, портили замесы, то и дело слышалось:

— Комиссарша проклятая…

Пекарня зависела от водовозов, от грузчиков, от железной дороги, от дровяных подрядчиков. И потому, что на фронт ушло более половины всех членов партии, в учреждениях почти всюду сидели чиновники, которые ничего не хотели делать «даром», то есть без взяток, и надо было каждый день устраивать очные ставки, грозить военно-полевым судом. Однажды Ольга сама вела под наганом старенького седенького железнодорожника, переадресовавшего три вагона с мукой и чьи-то неизвестные руки. Было это днем, и толпа сопровождала их. Какие-то бабы с воплями рвали Ольгу за подол тулупа, плевали в нее, замахивались.

Зима шла голодная. Тиф валил людей. Пекарей донимали боли в суставах, к вечеру ноги наливались, как бревна. Обывателю же работа в пекарне казалась делом выгодным, «хлебным». Об Ольге ходили дикие сплетни — кутежи, золото, бриллианты, меха, — а та ночами гнулась над бухгалтерскими книгами, и не раз ее плач будил Марию.

— Ничего не по-онимаю, — ревела она надсаженным голосом. — Врет мне усатый и все в книги пальцем тычет! А что в них, в кни-игах! Я его завтра шлепну, прокля-атого!..

В один из дней конца февраля Ольга отказалась отпустить хлеб для тюрьмы. Расследовать это почему-то прислали Дорожникова. Мария вошла в Ольгин «кабинет» — была это огромная кладовая для текущих запасов муки, потому что Ольга никому не доверяла ключей, — когда Дорожников говорил:

— Мы должны в тюрьмах людей на правильный путь ставить, не врагами делать. Злыми не родятся. Жизнь злыми делает.

— В последнюю очередь, — упрямо проговорила Ольга. — Я сегодня в больницы половинную норму даю.

Мария поняла, что спорят они давно.

— Вот пекарня твоя поднялась, — продолжал Дорожников, — ни воровства, ни мошенничества, все на общую пользу. Ты сообщения Комитета государственных сооружений читала? — он поглядел на Марию. — И ты не читала?

«При чем тут я?» — удивилась она про себя.

— Двенадцать тысяч верст железных дорог строится, тысяча двести шоссейных, полторы тысячи рабочих строят гидроэлектрическую станцию на Волхове. А ведь еще кругом война идет… Все государство надо на ноги поднимать, каждого человека на путь ставить. А если не кормить, как поставишь? Матери детей наказывают и то кормят.

— Где мои дети будут, коли Степу убили? — спросила Ольга и вышла из кладовой.

Дорожников поднял глаза на Марию:

— На этих днях пойдешь. Сейчас на Дон белые валом с Украины бегут, с ними и ты. Документы сделаем — справку из харьковской варты,[1] будто ты все это время в Харькове у тетки жила.

— Откуда вы про тетю знаете? — прошептала Мария.

Дорожников не ответил на ее вопрос.

— И так: говорить об этой работе даже Ольге не надо. Дня через два соберешься без всякой спешки, простишься, будто совсем на Дон едешь, по тому адресу пойдешь, куда первый раз приходила, к Зубавиной. Я там тебя всей нашей премудрости научу. Ну и начнешь…

* * *

Через неделю кончилось ожидание. Он сказал:

— Заданий будет несколько. Прежде всего зайдешь в станицу Луганскую. Это от города Луганска пятнадцать верст, там, где железная дорога через Северный Донец переходит. В Луганской сейчас наши стоят, но фронт туда-сюда ходит. Паровозом доедешь. Одну только фразу передашь: «В лес не ходить». Кому — все расскажу, а ты запомнишь. От них через фронт пойдешь. В город свой ты в этот раз не попадешь.

— Я понимаю: из-за мамы.

— Да. Но ты не горюй. Выручим мы ее. И все чисто, легально сделаем. Тогда и туда будешь ходить… Следующее место, куда придешь — Ростов. Там тебе надо быть в воскресенье, если по старому стилю, то десятого марта, у входа в синематограф «Белое знамя». Стоять будешь справа от входа. Ровно в два часа поднесешь ко рту платок, словно закашлявшись. Тому, кто к тебе подойдет и скажет: «Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо», — ответишь: «Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий». Говорить это надо не подряд. Так, будто вообще разговор ведешь. Через две там, через три фразы. И ответ свой можешь начать с любых других слов, чтобы постороннего внимания не привлечь. О погоде, о билете в кино спроси — как уж получится. Десятого не встретишься, придешь на следующий день. Не будет — дальше иди. Значит, не смог.

— А кто это? Мужчина? Женщина?

— Увидишь… В Ростове остановишься на нашей квартире. На двери, на средней филенке, номер квартиры будет мелом написан — будто дите баловалось. Пароль: «Я от Сергея Петровича Чубова». Отзыв: «Заходите, мы вас ждали еще в прошлую среду». Если мелового номера нет, пройди мимо двери, будто совсем в другое место идешь… Ну, повтори все, что должна запомнить. Отработаем, дальше тогда расскажу.

И она начала повторять:

— В лес не ходить… Закашляться… Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо… Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий. Мелом номер квартиры на двери… Я от Сергея Петровича Чубова. Заходите, мы вас ждали еще в прошлую среду…

— Как я живу, Вася? Да так, как и жил. Рассказывать особенно нечего. Пожалуй, даже хорошо живу.

— Ну уж и хорошо!

— Конечно: пятое марта сегодня, зима на излете.

— Самое трудное время.

— Верно. Время для народа тяжелое, а нам — торговцам — лафа. Мяса много, а цены все поднимаются. Держат их мясоторговцы. Ну и я держу. Этот урок я уже хорошо понял: торговать, как все, жить — как все торговцы живут. Смешно! Знаешь, на чем я тут было не погорел? Провокаторы ходят, а взять с меня нечего: не кутит, не пьянствует, в скандалах никаких не замешан. Ни к чему не придраться! Испугался я: вдруг поглубже копнут? Ну и стал самогон тайком варить. И сам же стражу на свою самогоноварню навел: нате вам! Вот мое слабое место! Налетели, я — взятку, другую… Плачý, они и довольны. И ходить вокруг меня перестали. Гнилая жизнь, Василий! Ест она мою душу, как ржа. Иногда, знаешь, думаю: «Коммунизм вы построите, а во мне уже такой лавочник укоренится, что куда там мне в коммунизм!..» Одно только и радует, что наши в наступление идут. Скорее! Скорее бы!

— Ничего, что ты в лавке об эту пору?

— Нет. Многие теперь в лавках ночуют. Лихо уж грабят! И сама стража грабит. В ресторанах офицерье каждый день в потолок палит. Солдаты из эшелонов на станции все изоляторы пулями посбивали. Ничего никому не жалко. Где уж там торговцев жалеть! Кто сильней, тот и хозяин. Ну да меня почему-то боятся, не трогают. Подозревают, думаю, что и сам я с контрразведкой связан. Эх, знать бы только, когда белых добьем!