фильм что-то для меня открыл, показал, что у Ромера все, что так или иначе связано с любовью, удачей, другими, с нашей способностью прозревать миражи, которые нам подкидывает жизнь, сводимо к одной вещи: любви к форме. Его фильм — классика. Фильму решительно наплевать на истинную суть вещей, на реальность, на здесь и сейчас, упадок городов, войну во Вьетнаме, Вторую мировую, на все то, что старательно снимали в конце шестидесятых все остальные; этот фильм подчинен более высокому принципу, классицизму — и им же очищен. Короткий фильм, где ничего не происходит, где сюжетом является умственная деятельность. Мне это было в новинку. Я был очарован. Мне до того никогда не приходило в голову, что классицизм не умер и что само искусство — высочайшая вещь, до которой способно додуматься человечество, — может оказаться просто пузырем, но при этом то, что находится в этом пузыре, что мы для себя открываем, пройдя его насквозь, лучше самой жизни.

Я вышел на улицу и огляделся. В тот вечер город ничем не напоминал город Уира или Хоппера, да и никого из художников, видоизменявших Манхэттен, чтобы сделать его своим. Город я теперь видел отчетливо. Без патины, без покрова искусства на зданиях, без слоев, город лишился способности даровать красоту, доброту, любовь или дружбу; он ничего не излучал, ничего для меня не значил. Это был не мой город — и моим он не станет. Его жители мне не братья и никогда ими не будут. А их язык не мой язык — и не станет им никогда.

Глядя, как потускнел Манхэттен в этот вечерний час, я также понял вещь еще более удручающую: что я утрачиваю Францию, утратил ее, что Париж более не мой город, никогда им не был и никогда не станет. Я не здесь, но и не в каком-то другом месте. Все втуне. Женщина, о которой я мечтал, мне недоступна. Улица, на которой я живу, не моя улица; работа, которой я сейчас занимаюсь, ненадолго. Ничего, нигде, никого. В голове крутились слова Дос Пассоса, которого я никогда не любил: «В ночи — полна желаний голова — [молодой человек] идет совсем один. Нет у него ни дела, ни женщины, ни дома, ни города».

В тот вечер я ехал домой на метро и увозил с собой воображаемый Париж и воображаемый Нью-Йорк — два нереальных города, жители которых говорили на смеси книжного французского и книжного английского, наблюдали, как с ними происходят нереальные вещи, и будто бы знали, что их снимает камера, что они часть изящно написанной кинодрамы, и их жизни, подобным образом оформленные, уже начинают им нравиться, потому что и они с недоверием относятся к этой штуке, которую принято называть грубой реальностью, ибо грубой реальности не существует, она совершенно нереальна, нет ей места в мире, потому что значение имеют только те вещи, что нереальны и реальными быть не могут. Я ни разу еще не набрался смелости признаться себе в том, что не интересуюсь реальным миром. Мне хотелось чего-то другого. Чего-то большего.

На метро я доехал не до 96-й улицы, а забрался дальше к северу, на 168-ю, перешел на другую платформу и сел на идущий к центру поезд в сторону дома. Когда-то мы так же поступили с ней: поехали на метро к северу, перебежали по пешеходному мостику на платформу в сторону центра, запрыгнули в вагон под самое закрытие дверей — они даже чуть приоткрылись, чтобы нас впустить. Прежде чем выйти на 157-й, она поцеловала меня в губы. Поцелуй продержался до самой моей остановки на 96-й, всю дорогу пешком до 97-й, остался со мной в постели, а когда я проснулся поутру, то готов был поклясться, что он провел со мною всю ночь и никуда не делся. Не делся и до сих пор. Двигаясь к центру, я помнил, что после 116-й поезд вылетит на поверхность, будто чтобы вдохнуть воздуха, и помчится к линии Е1 у 125-й. Мне по душе было это краткое интермеццо с Е1 перед тем, как поезд снова заползет под землю. Смотреть на этот поезд мне нравится и сегодня, когда я прохожу по Бродвею мимо 122-й улицы и поезд местной линии внезапно вылетает из туннеля, подобно гигантскому броневику, стремительно, цепко, уверенно мчится по рельсам — и красные фары на локомотиве похожи на фонарь ночного дозорного, сообщающего миру, что в эту ночь он, вместе со своими пассажирами, может следовать по своему пути в полной безопасности. В тот вечер, когда я открыл для себя Ромера, я ехал в центр в надежде случайно встретить девушку из Вашингтон-Хайтс. Я знал, что в жизни такие встречи большая редкость. Но мне нравилась сама эта мысль, нравилось думать о том, что мы могли бы сказать друг другу, нравились бойкие реплики, которыми она отвечала на все мои прозрения касательно того, почему у нас ничего не получилось, а потом переворачивала их с ног на голову, чтобы показать мне, что, какими бы мудрыми мне ни казались мои прозрения, всегда остается альтернативный взгляд на вещи, и, представься ей возможность высказаться откровенно, она бы в четырех простых словах сообщила мне, что я идиот, реальный идиот, потому что в ту ночь, когда она поведала, что мать ее может проснуться в соседней комнате, она, скорее всего, имела в виду следующее: «Пойдем-ка отсюда ко мне в спальню».

Клэр, или Незначительное происшествие на озере Анси

Картину Клода Моне Les coquelicots, что в переводе означает «Маки», я впервые увидел в тринадцать лет. То была первая увиденная мною картина Моне, она немедленно со мною заговорила и говорит до сих пор, хотя прошло уже полвека. Я знаю, что это красивая картина, но даже не приблизился к пониманию, почему она красива, почему она так несомненно выходит за рамки всего, что я могу про нее сказать, что именно пробуждает ощущение глубочайшей гармонии, которое охватывает меня всякий раз, как я на нее смотрю. Я знаю, что дело в цветовой гамме, в сюжете, композиции, ощущении всеобъемлющего покоя, которым наполнены утренние и полуденные часы в сельском домике в Ветёйе. Есть и много всякого другого. Но я и сегодня откликаюсь на эту картину так же, как и тогда, потому что, даже когда мне было тринадцать лет, она мгновенно возвращала меня в более ранние годы моего детства. Что заставляет заподозрить, что картина эта имеет для меня особое