остается на периферии. Париж, являющийся сердцем почти всякого французского фильма и романа, здесь внезапно смещен, маргинализован, едва ли не поставлен под вопрос, как будто вам того и гляди предложат другую реальность с совсем иными ориентирами. Это, как мне предстояло увидеть, справедливо и касательно «Колена Клэр». Некоторые вещи показаны там совершенно неявно; фильм отменяет — или как минимум отодвигает — и уж всяко ставит под сомнение все традиционные французские траектории.

В смещенном состоянии здесь оказываются также соблазнение и желание, стандартная основа всех французских нарративов. В «Моей ночи у Мод» и «Колене Клэр», равно как и (скоро я смогу в этом убедиться) в «Коллекционерке» и «Любви после полудня», все четверо главных героев либо собираются жениться, либо уже женаты и, мягко говоря, не слишком рьяно проявляют интерес к женщинам, с которыми их свела судьба, либо к женщинам, робкие подспудные авансы которых они уже решили отвергнуть. В лучшем случае они готовы совершать привычные ритуалы ухаживания, но лишь потому, что в сложившейся ситуации иначе никак, или потому, что у них нет понимания, как еще можно себя вести в обществе привлекательной женщины.

Эти искушенные светские прожженные бывшие Лотарио исправились и пытаются больше не сорваться. Мне же, в свою очередь, едва исполнилось двадцать, и я отчаянно пытаюсь упражняться в том, от чего эти мужчины пробуют отказаться. Они стремятся к целомудрию, мне не терпится с ним покончить. Как Адриан в «Коллекционерке», они пытаются вернуть себе «покой, одиночество», а я от покоя и одиночества задыхаюсь. Им в радость их монашеские спальни, я терпеть не могу монашеское существование в родительском доме.

У меня в те времена маловато было опыта общения с женщинами, поэтому меня навсегда очаровали — и вызвали непреходящую зависть — опытные герои Ромера, которые познавали, любили, принимали любовь женщин, а теперь наконец-то оказались готовы к законному браку и супружеской верности. Как в этом фильме говорит Авроре Жером — его играет Жан-Клод Бриали: «Я стал равнодушен ко всем другим женщинам».

Тем не менее, хотя все эти мужчины чопорно заявляют, что решили отказаться от секса, былая склонность к волокитству так укоренилась в их мироощущении, что для них совершенно естественно протянуть руку и заключить женщину в весьма двусмысленное объятие. Я завидовал этой способности дружить с женщиной без всяческих обертонов. В «Колене Клэр» мы раз за разом видим, как Жером, французский культур-атташе в Швеции, обнимает свою приятельницу Аврору, объясняя ей, почему женится на Люсинде. Жан-Луи из «Моей ночи у Мод» до неловкого близко подходит к Мод, а потом очень пристально вглядывается ей в глаза, причем все должны поверить в то, что этот диалог между полуголой женщиной, лежащей в постели, и бывшим волокитой, который решил теперь хранить целомудрие, лишен всяческого сексуального подтекста. Схожим образом Фредерик в «Любви после полудня» ласкает и целует Хлою, но нам положено думать, что речь идет лишь о физическом контакте между двумя друзьями-парижанами, которые рады возможности вступить в задушевный разговор о своей жизни.

Мне тогда очень не хватало французского отношения к близости, и по ходу просмотра фильма я внезапно понял, насколько его мир далек от Третьей авеню в Нью-Йорке, где каждому человеку нужно собственное «пространство», где не принято касаться друг друга, если вы еще не любовники. Части моей души хотелось думать, что именно поэтому я и провожу пятничный вечер в кинотеатре в одиночестве.

* * *

Мужчины у Ромера живут в двух разных мирах: в более или менее куртуазном мире своей молодости, который у них уже за плечами, и в однозначно моногамной жизни, в которую они спешат войти. Именно в этом состоит необычайность его фильмов, именно это меня к ним притягивало в столь юном возрасте. У его мужчин и у меня общего было больше, чем я подозревал, но только если поменять местами части уравнения. Мужчины эти проявляли сдержанность, потому что знали, чем кончится дело, если вовремя себя не остановить; я проявлял сдержанность, потому что пока не набрался храбрости кончить дело тем, чем хочется. Они не меньше моего думали о противоположном поле, они, как и я, прекрасно были знакомы с парадоксами и иронией, которыми пронизано любое человеческое побуждение. «Сердце имеет доводы, о которых не знает разум» (Паскаль). Мне нравились их опытные, почти пресыщенные, откровенные, часто самовлюбленные, но безжалостно проницательные и хитроумные прозрения касательно сути желаний и человеческой натуры; мы с ними говорили на одном языке, хотя бы уже потому, что они открещивались от всего обыденного, а взамен скептически относились ко всем традиционным понятиям, превалировавшим в конце 1960-х и начале 1970-х. Кроме того, мне нравилось, что они, как и я, пасовали перед искушением. Вот только они пасовали, потому что готовы были с ним бороться, — я пасовал, потому что не знал, как ему поддаться. Они пытались уклоняться от женских авансов, — я пытался их провоцировать.

При этом между нами существовало одно неоспоримое различие. Источником их знаний был опыт, моих — книги. Их всех утомил избитый ландшафт, я едва начал его исследовать. Связывала нас, пусть и совсем поверхностно, книжная любовь к французским моралистам XVII века, которые прочитывали человеческую натуру через призму парадокса. Все, что произносят персонажи Ромера, направлено против шерсти. Пусть они неустанно анатомируют состав души и постоянно охотятся за уклончивыми прозрениями касательно и себя, и других, но их утонченные завуалированные попытки часто являются продуктом одной из форм самообмана, которому сложно дать четкое определение, потому что он окутан многими слоями красноречия. Я достаточно много знаю о противоречиях и понимаю, что, когда я завидовал этим взрослым, завидовал я не просто их знаниям о мире и глубинному недоверию ко всему внешнему; завидовал я той легкости, с которой они принимали простой факт, что «я» представляет собой клубок противоречий, скрепленный одними лишь словесными каденциями. Ромер глубоко противоречив. Я был глубоко противоречив. Мне нравилось видеть противоречивость в других. Я плохо себе представлял, какая между нами связь, но знал, что ее не может не существовать.

Мужчины Ромера жили в Западной Европе, мне очень хотелось копировать их стиль. Именно это и возвращает меня к дому Моне на холме, к бабушке, к прогулкам по высокой траве, к долгим праздным уютным беззаботным полудням — все это присутствует на экране. У Жерома у самого есть старый дом, окруженный деревьями, запущенный; именно там — об этом он говорит Авроре — он в детстве проводил летние месяцы. Что до меня, я тогда жил с родителями и