тени. Ни сестёр-ведьм, ни братьев-вампиров, ни Оборотня, ни Мальчика-мумии. С таким же успехом они все могли бы умереть, а их тела остались бы гнить, пока хозяева блуждают в своих кошмарах.

Возможно, эта жизнь, здесь, в городе Грёз, и есть последнее, что осталось мне.

Беру с подоконника пустую баночку, в которой я, как говорит мама, хранила в детстве свои печали и тревоги. Вот интересно, поместится ли в эту баночку тот океан боли, который плещется сейчас в моей душе? Или баночка разлетится на осколки?

Ладно, на детские забавы нет времени. Ставлю баночку обратно, пальцы дрожат; ноги подкашиваются, оседаю на пол. Веки тяжелы от слёз, всё расплывается за солёной завесой. Прижимаю ладони к глазам и даю рыданиям волю, пусть печаль захлестнёт меня с головой, похоронит под своим жалким, невыносимым весом. Захлёбываюсь печалью. Умираю от неё. Лежу пластом на полу детской и жалею, что вообще существую. Что убежала тогда из города в лес, что разорвала своё королевское платье и корону с вороньими перьями. Что наткнулась на дверь в город Грёз. Как бы мне хотелось, чтобы я осталась тогда с Джеком, и пусть эти ведьмы кололи бы мне тело своими булавками и заставляли стоять на высоких каблуках. Внутри я бы задыхалась от этого, но настолько неистово тоскливо, насколько сейчас, мне бы точно не было. Как бы мне хотелось, чтобы всего этого не случилось! Потому что если это и есть конец моей истории, последняя глава, то она невыносима.

Солёные слёзы жгут глаза, машинально разжимаю веки и хлопаю ресницами; перед невольно открывшимся взором предстаёт кипа книжек под кроватью. Не то чтобы их кто-то там спрятал, скорее просто задвинул под свисающее покрывало, как бы вспомнив про них в последнюю очередь. Сразу представляется, как маленькой мне велели убраться в комнате, и я торопливо пихаю книжки с глаз долой.

Подползаю к кровати на четвереньках, вытаскиваю. Кроме книжек там ещё куча всего: вязаная кукла в малиновом платье и с пыльным бантом на волосах, набор для игры в камешки, пеньковая скакалка, у которой начал расплетаться конец, горстка катушек с синими нитками разных оттенков: лазурь морского прибоя, синева сверкающего сапфира, бирюза летнего неба после ливня. Но моё внимание приковано к книгам. Утирая щёки от слёз, устраиваюсь тут же, прямо на полу.

Ни одно название вроде бы не знакомо; большинство книг с разломленными корешками, с развалившимся от частого чтения переплётом. Книги читаны-перечитаны, обложки затасканы до дыр, страницы засалены, уголки загнуты.

Тут есть тома вроде «Погружения в сон при бессоннице», «Считаем овечек на раз- два-три», есть энциклопедии по техникам сна, научные труды про сновидения, дремоту, лунатизм. А вот кулинарная книга «На сон грядущий» – рецепты напитков типа золотого молока или карамельного какао. А вот брошюра про то, как правильно выбирать подушку по жёсткости в зависимости от позиции во время сна: если спишь на спине – одна, если на боку – другая, если на животе – третья. А вот журнал «Сделай сам» с инструкциями, как соорудить себе матрас из старых тряпок и овечьей шерсти. И наконец, книга под заглавием «Основы сна. Специальное издание города Грёз».

Эта зачитана заметно больше других, редкая страница не помята, куча подчёркиваний. Передо мной – руководство по основам жизни в городе Грёз.

Главы по минеральному составу сонного песка пролистываю, раздел про значение лунного света во время сна тоже, дальше идёт инструкция, как оградить маленьких детей от кошмаров, ну и наконец – про то, как погрузить в сон любого человека, даже из числа самых неуёмных, вроде любителей выпить кофе после восьми вечера или уткнуться перед сном в жужжащий мерцающий экран. Но цепляют моё внимание последние слова, они всё крутятся и крутятся у меня в голове: «Уснуть может всякий, абсолютно любой. Просто некоторым нужно немного помочь».

Бросаю взгляд за окно; вечернее сияние месяца серебрит занавеску.

– Может, просто нужен другой подход? – говорю себе вслух. Может, и есть такой способ, чтобы спасти Джека и остальных? Просто он до сих пор не приходил мне в голову. Но сейчас он кажется настолько очевидным, как будто с самого начала мне было всё известно.

Не выпуская книги из рук, вскакиваю с пола – в уголках глаз ещё не высохли слёзы, сердце стучит внутри с неистовой силой. Надо отыскать родителей.

Бросаюсь к двери, тяну за холодную металлическую ручку... Она не поддаётся.

Тяну ещё раз. Кручу и дёргаю в разные стороны. Налегаю на дверь плечом.

Не открывается.

Заперта.

Глава 11

– Выпустите меня!

Мягкими кулачками бью в дверные доски – бью бесполезно, безнадёжно.

– Пожалуйста!

Но из коридора не слышно шагов, никто не спешит мне на помощь. В доме как будто бы пусто, могильная тишина, подвальное безмолвие.

Спешу к окну, отдёргиваю занавески. На первый взгляд там так же пусто, как минуту назад, но нет – я вижу своих родителей. Они вышли из дома, отцовская рука на узкой маминой спине; спустились по главной лестнице и идут по улице, халаты плотно запахнуты и подвязаны кушаками. Надо думать, от холода. И в ночном полумраке мне удаётся разглядеть ещё нескольких горожан, они тоже выходят на улицу, собираются в толпу, грудятся вокруг родителей. Сначала раздаются приглушённые голоса – они что-то обсуждают, а затем слышатся согласные кивки.

И вдруг меня осеняет. Я знаю, куда они собрались.

Шлёпаю ладонью по стеклу, кричу – тщетно. Никто не оборачивается, никто не слышит меня из-за стекла, они слишком далеко, они уже уходят вдаль, в слабую бледную зарю, по направлению к воротам на дальнем конце города.

Моя рука падает с оконного стекла – я знаю. Знаю. И это осознание – точно предательский удар ножом мне в самое сердце, и без того уже разбитое. Они идут в рощу. Идут уничтожать двери в другие города.

О том, что подождут, они солгали.

* * *

«Свои мыслишки держи при себе, на языке им не место», – любил говорить мне доктор Финкельштейн. Ему нужна была дочка, которая бы держала язык за зубами и делала что велят. Молчаливая и послушная. Но ни молчаливой, ни послушной я никогда не была. И сейчас не стану.

Бегу обратно к двери, налегаю на ручку – может, всё-таки откроется; нет, не поддаётся ничуть. «Попалась, попалась», – вертится в голове; стены будто надвигаются на меня, начинают давить.

Мои собственные родители заперли меня в бывшей детской –