Фрау Эйги до сих пор с ужасом вспоминает тот день накануне Рождества 1939 года, когда семья оказалась в нацистском жилищном управлении Познани. Эйги спросили, не сыщется ли для них какого-нибудь жилища. Сотрудники отдела тут же выдали им разрешение на заселение. Им вручили ключи и карту города с отмеченным на ней адресом, и семья Эйги отправилась на поиски своего нового дома. «Мы чувствовали себя ужасно, когда вошли в высокий старинный дом, запущенный, с какими-то странными окнами», – рассказывает Ирма. Поднялись по лестнице, отомкнули квартиру. Внутри царил полный беспорядок. «Было заметно, что хозяева покидали свое жилье в большой спешке, – вспоминает Ирма. – Шкафы стояли открытыми, пустые ящики валялись на полу. Столы были усеяны объедками, на неприбранных кроватях разбросаны вещи». Отец фрау Эйги не мог позволить своей семье вселиться в чужую квартиру, поэтому они вернулись в жилищный отдел. Там сказали, что в канун Рождества не смогут предложить ничего лучшего, и семья снова очутилась в той же квартире. Порешили временно обустроиться в одной лишь комнате, и тесно жались друг к другу, содрогаясь при мысли о случившемся. «Странно: я до сих пор помню каждую мелочь, увиденную там, – рассказывает женщина. – И каждый раз, когда начинаю вспоминать, мурашки ползут по коже. Та квартира возникает у меня перед глазами каждый раз, когда я чем-либо испугана – чем угодно».

Теперь, обеспечив Эйги жильем, согласно программе переселения, нацисты должны были подыскать работу для отца семейства. В Эстонии герр Эйги работал управляющим в гостинице. В Позене таких вакансий не нашлось, однако осталось несколько ресторанов, еще не отобранных нацистами у поляков. Поэтому герру Эйги предложили прогуляться по улицам и присмотреть себе кафе по вкусу из числа подлежащих экспроприации. Он взял с собой жену и дочь. «Большинство ресторанов уже были заняты немцами, – рассказывает Ирма, – должно быть, мы приехали позже остальных. Балтийские переселенцы разобрали наилучшие рестораны». В конце концов, Эйги набрели на маленькое кафе, принадлежавшее поляку, после чего вернулись к нацистам за разрешением на работу. Герр Эйги «занял» понравившийся ему ресторан, просто подписав необходимые документы. Подобное повторялось при нацистском режиме не раз, поскольку полностью соответствовало новой идеологии. Именно так, по мнению нацистов, должны были вести себя все немцы, представители «высшей расы». Если понравился польский ресторан – отчего же не отнять у «недочеловека» того, что тебе понравилось?

Ирма Эйги не помнит, что случилось тогда с поляком, владевшим этим кафе, она даже не уверена, что они когда-нибудь с ним встречались. «Вполне возможно, этого человека уже выслали прочь, – рассуждает она. – Мы не хотели мириться с подобным, не хотелось жить, помня, каким образом нашей семье достались жилье и работа. Нельзя жить с таким грузом на душе. В душе не спишешь вину на государственную политику. Но, с другой стороны, у всех возобладал инстинкт самосохранения. Что еще оставалось делать? Куда идти?»

Фрау Эйги и по сей день гадает, что случилось с прежними жителями квартиры, в которой поселилась ее семья. Но Анне Езерковской гадать не приходится – ей самой довелось пройти через все эти испытания. Вечером 8 ноября 1939 года Езерковские, все до единого поляки, спокойно сидели у себя дома, в Позене, покуда мать Анны случайно не выглянула в окошко и не ахнула: «Немцы идут!» К их дому один за другим подъезжали грузовики и военные машины, а минуту спустя в двери уже колотили немецкие солдаты. «Они ворвались в гостиную, – рассказывает Анна Езерковская, – заглянули в каждую комнату, даже на кухню. Повсюду царило смятение, до нас доносились крики, плач. Немцы вытолкали нас в коридор, ударили отца по лицу, мы перепугались и принялись рыдать. Братишка был совсем маленький, его вырвало прямо на пол». Немецкие военные потребовали, чтобы родители вынесли им все деньги и драгоценности, а затем выгнали несчастных поляков из квартиры. Мать отдала им все свои украшения, даже обручальное кольцо. «Я до смерти напугалась, – вспоминает Анна, которой тогда было всего десять, – ребенку сложно вынести такое». Семью Езерковских вместе с соседями отправили в пересыльный лагерь, где им пришлось спать на соломенных тюфяках. «Для детей условия, в которых нас содержали, были невыносимыми, – говорит Анна. – Нас не кормили горячим. Давали только абсолютно несъедобный суп с репой».

Несколько дней спустя Езерковским сообщили, что их прежнюю квартиру заняли немцы. «Я расплакалась, – рассказывает Анна, – мы с сестрой забились в угол, прижавшись друг к другу, и со слезами на глазах вспоминали свои игрушки и старые добрые времена, которых уже не вернуть. Ужасное чувство, словами его не опишешь, мне и поныне больно вспоминать те дни». Через пять месяцев семью отправили на новое место – в железнодорожных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Почти десять дней Езерковские провели в полной темноте, дрожа от холода, после чего оказались в Голице, небольшом городке в Генерал-губернаторстве. Ошарашенную семью бросили на городской площади, потом какой-то старик сжалился над ними и пригласил поселиться у него, хотя и сам жил довольно скромно. «Условия, конечно, были не из лучших, – вспоминает Анна. – Кроватей не было, мы спали на полу, без всяких удобств, без водопровода… Тяжело нам пришлось. Но все же у нас была комната – совсем крошечная комнатенка».

Подобные выселения и депортации происходили повсеместно – судьбу семьи Езерковских разделили многие поляки, как в городах, так и в селах. В сельских районах с насиженных мест выживали целые деревни. Франц Ягеманн, немец польского происхождения, служил у нацистов переводчиком. Он отлично помнит день, когда его привезли в глухую деревеньку неподалеку от города Гнезно, который немцы называли Гнесеном. Местные эсэсовцы остановили грузовики с двадцатью – двадцатью пятью полицейскими на въезде в деревню. Нацисты караулили местных жителей, которые так ничего и не заподозрили. Затем прибыли фургоны с эсэсовцами из дивизии «Тотенкопф» («Мертвая голова»). В три часа ночи полиция и эсэсовцы вошли в деревню и начали врываться в дома, в то время как местные штурмовики оцепили деревню. «Людей жестоко избивали, – рассказывает Франц Ягеманн, – повсюду была кровь. Мне стало совсем не по себе, когда я увидел одну пожилую пару, лет за семьдесят, которые растерянно озирались по сторонам, не понимая, что происходит. Их тоже избили и бросили в грузовик. Один эсэсовец, родом из Верхней Силезии, кричал на селян и с силой расталкивал их по машинам, едва ли не рыча от ярости. Поляков беспощадно пинали, били ногами, угрожали им пистолетами. Это был самый настоящий вооруженный налет».

Стефан Каспшик, сын польского крестьянина, до сих пор не может забыть ту ночь, когда в их селении появились эсэсовцы: «Они окружали хуторы так, чтобы никто не сумел сбежать. Люди брали с собой все, что могли унести. Лишь немногим удалось впоследствии вернуться в родные места. Моего отца едва не замучили до смерти, он скончался после выселения. У нашего соседа погибли двое детей».

Нацисты, терроризировавшие эту крошечную польскую деревеньку, освобождали место для немцев, которые должны были прибыть в страну в тот же самый день. И они решили проблему, избавившись от всех местных жителей разом. Франц Ягеманн тоже видел, как этнические немцы селились на новых местах. «Постели наверняка еще не успели остыть, а в дом уже въехали новые жильцы», – рассказывает он. Некоторые немцы были ошарашены тем, что им придется занять чей-то дом в чужой для них деревне. «Люди недоумевали: “И что же, нам теперь жить в чужом доме? Здесь ведь жили другие!» – я слышал такое собственными ушами, – вспоминает Франц. – Но чего уж тут скрывать… Большинство из них считали, что имеют полное право заселиться в чужой дом, только лишь потому, что рейх победил в войне с Польшей».