Позднее эсэсовцы приказали Вильгельму Мозесу перевозить польских евреев из одного города в другой, от одного подразделения СС к другому. Он до сих пор помнит мольбы тех людей. «Выпустите нас, спасите, они ведь убьют нас!» – кричали они.

«С чего вы взяли, что они вас убьют?» – спросил он.

«Конечно, убьют, ведь так случилось со всеми остальными – они уже убили мою мать, моего отца, моих детей. То же самое ждет и нас!»

«Так вы – евреи?» – удивился герр Мозес.

«Евреи».

«А что же я мог поделать? – говорит герр Мозес. – Я злосчастный человек. Мне стыдно за то, что я немец. Я больше не чувствовал себя частицей этого народа… Причем настолько, что уж лучше бы польскую пулю схлопотал – хоть не пришлось бы зваться немцем потом, после конца войны!»

Вильгельм Мозес ничего не знал ни о причине, по которой эсэсовцы казнили восемь человек, ни о том, какими соображениями они руководствовались, отбирая еврейские семьи, вывозимые на погибель. Даже сегодня, после тщательного изучения всех уцелевших документов, затруднительно сказать, чем был вызван подобный террор. В отличие от систематических убийств, ответственность за которые лежит на айнзацгруппах (печально известных «специальных отрядах» под началом Рейнхарда Гейдриха), свирепствовавших в 1941 году в Советском Союзе, в Польше подобные злодейства творились едва ли не наобум. Вероятно, эсэсовцы убивали всех, кто был им не по нраву, – особенно польских евреев, которые чем-либо их раздражали. В то время не существовало ни одного закона, хоть как-то ограничивавшего жестокость штурмовиков.

Кроме отдельных актов террора против евреев, а также «партизан», которые сопротивлялись вторжению, нацисты устроили настоящий погром среди другого особо ненавистного гитлеровцам польского общественного слоя – интеллигенции. Так родилась политика, которую повторила тридцать лет спустя Камбоджийская коммунистическая партия, руководимая Пол Потом, – политика «генетического очищения» целой страны. Нацисты считали, что если устранить представителей интеллигенции, то будет гораздо проще превратить Польшу в государство невежественных рабов. А если разумные люди не оставят после себя потомства, то следующее поколение будет состоять исключительно из глупцов. На практике эта политика была впервые реализована в ноябре 1939 года в Ягеллонском университете в Кракове.

Оккупанты собрали весь профессорско-преподавательский состав этого университета с богатейшей историей в одной из лекционных аудиторий. Среди них был и Мечислав Брозек, старший преподаватель кафедры филологии. Он думал, что представители новых германских властей просто хотят отдать указания относительно того, чему им будет дозволено обучать своих студентов. Несколько минут он вместе со своими коллегами просидел в аудитории, а затем, обернувшись, увидел, что позади них выстроилась шеренга солдат. Нацисты приказали преподавателям спуститься вниз, к доске, избивая их прикладами на ходу. Потрясенный Брозек глядел, как пожилых профессоров колотят молодые немецкие солдаты. «Меня воспитывали в лучших католических традициях, – рассказывает он, – мне даже в голову не могло прийти, что возможно подобное зло… Да и кто бы на моем месте мог такое подумать! Такого прежде никогда не случалось».

Профессор Станислав Урбанчик также был среди преподавателей, пострадавших от дьявольского плана нацистов, согласно которому «поляки должны были превратиться в низшую расу… рабов». В концентрационных лагерях, куда выслали всех преподавателей, «выжить было попросту невозможно – несчастных морили голодом и холодом. Зима в том году выдалась очень холодная, только за первый ее месяц насмерть замерзло более десяти профессоров». Тех, кто осмеливался нарушить хоть какие-нибудь, даже самые ничтожные правила, немедля начинали истязать. «Один из моих коллег получил письмо от матери и носил его при себе, в кармане, – вспоминает профессор Урбанчик. – Когда во время обыска письмо обнаружили, несчастному туго скрутили руки за спиной и за руки подвесили к столбу. Так он провел более часа. Провинившихся также били палками».

Для этих умнейших людей, привыкших во всем искать здравый смысл, столь начисто незаслуженные страдания были просто невыносимы. Мечислав Брозек поглядел однажды на то, как немецкий охранник любовно прижимает к груди своего маленького сына, и подумал: «Это существо нагромоздило в здешнем подземелье целые горы трупов – и оно же любит своего ребенка, жену, еще кого-нибудь. Подобное раздвоение личности невероятно». Брозек мучился от последствий душевной пытки даже долгие годы спустя. Лагерный опыт «уничтожил всякое понятие о ценностях. Поглядев на подобное, понимаешь: никаких ценностей более нет. Все на свете бессмысленно. Я так мучился этим открытием, что стоял на грани самоубийства».

Через четырнадцать месяцев после памятного собрания в университете почти всех выживших преподавателей выпустили на свободу. Новость об их заточении облетела весь мир, а потому давление мировой общественности – в частности, со стороны Италии и Папы Римского – усилилось. Кажется удивительным, что нацисты в те дни поддавались подобному постороннему нажиму: достаточно вспомнить, как немного времени спустя они действовали в ходе операции «Барбаросса» и после нее. Однако преподаватели Краковского университета сделались жертвами «нового порядка» в начале первого года войны – еще до разгрома Франции; а тогда нацисты еще прислушивались к мнению других европейских держав.

В те первые месяцы войны кое-кто из германского военного руководства оставался недоволен, узнавая о злодействах, творимых солдатами, преимущественно эсэсовцами. Генерал-полковник Иоганнес Бласковиц, главнокомандующий восточной группой войск, дважды возражал против этого в представляемых служебных докладах. Вот выдержка из его докладной записки от 6 февраля 1940 года: «Нынешнее истребление десятков тысяч евреев и поляков – наша немалая ошибка. Акты насилия над евреями, происходящие на глазах у всей общественности, порождают среди богобоязненных поляков не только глубочайшее отвращение, но и искреннее сострадание… Действия эсэсовцев и полиции вызывают у регулярных войск либо негодование, либо ненависть. Солдаты едва сдерживаются, они не хотят терпеть преступлений, которые совершают в Польше подданные рейха и представители государственных органов»4.

Гитлера такие доводы не трогали. В своем дневнике его военный адъютант, майор Энгель, описывает реакцию фюрера на первую докладную генерал-полковника, полученную 18 ноября 1939 года: «[Гитлер] в пух и прах раскритиковал “ребячество”, которым страдают его военачальники; заявил, что вермахт – это не Армия Спасения и милосердием не выиграть войны. Должно быть, фюрер снова намекал на неугодного ему генерала Бл., которому никогда не доверял»5.

В окружении Гитлера все отлично понимали, что он никогда не примет сторону Бласковица. И все же одно то, что такие сведущие генералы позволяли себе высказываться против злодеяний, ужасавших германскую армию, в известной степени свидетельствует: бесчисленные и бесчеловечные убийства в Польше были, по-видимому, чистым произволом. Менее чем через два года, сразу после вторжения в пределы Советского Союза, верховное германское командование станет глядеть на зверства эсэсовцев гораздо спокойнее.