— Ты кто?

— Твой папа.

— Я знал, что ты за мной приедешь, — улыбнулся мальчик и перелез из кроватки на его руки. Обняв Латыша за шею, он уткнулся ему в грудь и пробормотал: — От тебя хорошо пахнет.

— Одеколоном? — Латыш подстригся, побрился перед поездкой, облился «Пако Рабаном» и надел новый костюм «Адидас».

— Бананами.

* * *

Латыш смог переехать в Ригу по поддельным документам. Там он легализовался. Под новым именем и фамилией стал гражданином отделившейся Латвии. Он и его сын, Витя — Витас. Вскоре Гошан, теперь уже Иво, немного подкорректировал свою внешность, сделав ее благороднее, организовал бизнес и женился на женщине из хорошей семьи. Хотел, чтобы у его сына была не только мать, но и дедушка с бабушкой. А еще старшая сестренка, дочка супруги от первого брака. Но жена не приняла Витаса как родного. И не желала рожать общих детей. Пришлось развестись.

О родной матери сын знал немного. Об отце, впрочем, тоже. Латыш рассказал ему, что сидел за валютные махинации.

— Это что такое? — хлопал глазенками Витас.

— Доллары покупал, чтобы мы втроем смогли переехать в эту чудесную страну. Тебе ведь нравится тут? — Еще бы нет! Витас, кроме поселка Ф, ничего и не видел. — Но в Советском Союзе это нельзя было делать. Всех, кто доллары покупал и хотел уехать за границу, в тюрьму сажали.

— Это несправедливо!

— Конечно нет. Семь лет мне дали, сынок. Мама тебя родила, когда я сидел. И умерла вскоре. Поэтому тебя баба Марина взяла на воспитание, дальняя родственница, чтобы тебя в детдом не отдали.

— Почему она мне про тебя не рассказывала? И про мамину смерть? Говорила, что уехала далеко.

— Расстраивать тебя не хотела. А про меня не знала она. Мама твоя скрывала ото всех наши отношения — я же сидел, — на ходу врал Латыш.

— Папа, ты свозишь меня на ее могилку? — спрашивал мальчик.

— Не смогу, сынок, — отвечал Латыш. — То кладбище, где она похоронена, в асфальт давно закатали. Автомобильная стоянка на его месте сейчас.

— А есть ли у тебя мамины фотографии?

— Их очень много было. Но все сгорели. Помнишь, я тебе рассказывал про пожар в доме маминых родителей? — Латыш много врал сыну. Но всегда четко держал в голове рассказанные ему истории. Мальчик ничего не должен заподозрить!

— Они были писателями, а мама поэтессой, — цитировал байки отца Витас. — В доме было много книг и рукописей, а дедушка любил курить трубку. Дом загорелся, все погибли. Хорошо, что мамы тогда дома не было.

— Да, она ко мне убежала тайно. Настеньке другого жениха нашли, богатого, но она меня, простого парня, любила.

— Но ты же из благородного рода!

— В Советском Союзе, сынок, это было позорным. Моих родителей за это в ГУЛАГ отправили. Это лагерь такой для политических заключенных. Страшное место, где от каторжного труда люди тысячами гибли. Умерли и мои родители. Я с бабушкой рос, тяжело работал. Но знал, что добьюсь успеха. И Настенька верила в меня. Жаль, не дожила…

— Как бы мне хотелось увидеть мамочку, — грустно вздыхал Витас. — Хотя бы на фото.

— Увидишь, сынок. Помню, ее рисовал один молодой художник. Я разыщу его и попрошу прислать портрет по почте!

Через неделю Иво вручил картину сыну. На ней Настя. Ее нарисовал со слов заказчика портретист, найденный по объявлению в газете. Естественно, молодая женщина лишь отдаленно напоминала маму Витаса, ее дважды приукрасили, сначала Латыш, потом художник. Но ребенок остался доволен!

Латыш обожал сына. Все для него делал. Но Витасу все было мало, и подарков, и внимания. Подростком он доставлял массу проблем. Латыш боялся, как бы сын не пошел по его стопам и не угодил по малолетству за решетку. Благо ему всегда удавалось чадо отмазывать. А к двадцати оно перебесилось.

Иво выдохнул и стал присматривать себе новую жену. Теперь можно брать любую, потому что не для сына, для себя. На старость, значит, молодую. Латышу еще детей иметь хотелось. Хотя бы пару, но можно и больше — денег на всех хватит. На внуков в том числе! Латыш представлял, как все они будут собираться за огромным столом на Рождество. Обязательно католическое, ведь их род пошел от крестоносцев. Он планировал выстроить родовой замок, обзавестись гербом. Латыш давно перестал вспоминать свое темное прошлое, он уже сам начал верить в байки о благородном происхождении, как вдруг прошлое — то самое, темное! — напомнило о себе! И лишило Иво радужного будущего.

Один из тех, чью жизнь он сломал, нашел Латыша. Тот не сомневался, что полно желающих ему отомстить. Один из немногих, кто избежал наказания, он постоянно оглядывался. Другие имя, внешность, гражданство. Чистая биография! Все это должно было уберечь Латыша от возмездия. Да, он почти всех убил, но остались их родственники, дети подросли. Нацистских преступников до сих пор находят и казнят, а он беспределил в конце восьмидесятых-девяностых. Считай, недавно. Но Латыш успокаивал себя тем, что он был мелкой сошкой. На таких не охотятся…

Но один мститель все же нашел Латыша. Именно нашел, а не случайно встретил. И попытался убить. Он сначала долго пинал его ногами. В живот, голову, пах. Он выбил все фарфоровые зубы, опять сломал нос, повредил сухожилия на руке, и она до конца не восстановилась. Но это не главное, способность к деторождению Иво утратил после того избиения…

Так прошлое лишило его радужного будущего! Должно было жизни, но Латыш смог ее сохранить. Когда мститель занес над ним вилку, чтобы воткнуть в глаз, поверженный им враг собрал остатки сил и нанес удар кулаком по кадыку. Один и не очень сильный, но меткий. Такой парализует дыхание, вышибает слезы, и они застилают глаза. Паника охватывает человека, он теряется. Это состояние длится секунды, но их порой бывает достаточно. Латышу их хватило! Он смог, обхватив ногами врага, перевернуть его на спину. Оказавшись наверху, он повторил удар. Этот был сильнее. Латыш услышал, как хрустнул кадык. Вилка из руки мстителя выпала, тело задергалось, а потом обмякло. Но перед тем, как из него ушла жизнь, Латыш воткнул в глазницу умирающего вилку.

— Один раз ткнешь, четыре дырки, — выдохнул он.

Давно он не употреблял свое любимое выражение. Уже и забыл о нем, но мститель напомнил.

— Ножа не бойся, — рычал он, наваливаясь на Латыша, — а бойся вилки! — И продемонстрировал ее, выхватив из кармана. — Один раз ткнешь, четыре дырки! Ты повторял это как мантру, перед тем как