«Ты не мог не сообщить о своем замысле написать «Ирисы», Винсент… О каждой картине ты писал брату».

Последние дни Ван Гога в Арле были сдобрены особо острой приправой. Он уже иначе реагировал на действительность, все чаще уходил от нее, причем не по своей воле.

«Где-то, в каком-то письме ты должен был упомянуть «Ирисы»…»

И Голландец, усевшись поудобней, закрыл глаза и отдался дремоте.

Арль, 1889 год. Кафе мадам Жину…

– Мне решительно не везет, – буркнул лейтенант, сбрасывая карты. – Я спустил вам все свои спички. Чем прикажете теперь прикуривать?

– Прикуривать? – иронично повторил Полин. – Разве после того, как мсье Ван Гог закончит, у вас останутся средства на табак?

– Я уже закончил.

Все замолчали и посмотрели в угол кафе, туда, где над холстом блестел мокрый от напряжения лоб Винсента. В зале вразнобой застучали стулья – трое мужчин поднялись и медленно, словно от работы Винсента зависела их жизнь, стали приближаться к нему. Позади них, нервно вытирая сухие руки о полотенце и сверкая сквозь стекла очков возбужденными глазами, шаркала по полу своими турецкими сандалиями мадам Жину.

Винсент снова посмотрел на ботинки. Если не раздобыть денег, подошвы придется крепить суровой нитью поверх шнуровки. Пять франков, что у него остались, нужно растянуть на две недели. Немыслимо, но не привыкать. Батон хлеба в день, да дома еще осталось немного кофе и две бутылки абсента. Абсентом и табаком можно убивать голод. Но ботинки… Им абсент не помощник. Без ботинок нельзя выходить на пейзажи, нельзя… Если бы достать еще пять франков, тот же Риньон починил бы их за один вечер…

– Этого не может быть…

Винсент поднял глаза и всмотрелся в лицо Полина. Красное, в бордовых прожилках от алкоголя и скабрезностей, оно было полно удивления. Поросячьи глазки в окружении малиновых, чуть вывернутых век, стремительно бегали по картине в поисках подвоха.

– Безумие, – в изумлении прошептал Риньон, незаметно для себя опираясь о плечо Винсента и вглядываясь в написанное, – это безумие. Человек не может это сделать… Нормальный человек… не в состоянии этого сделать!.. Он спятил!

Выслушав и это, Ван Гог посмотрел на лейтенанта. Командир роты зуавов стоял перед полотном, скрестив на груди руки. Он не сводил глаз с ирисов. Казалось, лицо его выражало бы и большее равнодушие, но Габриньи было лень напрягать себя даже равнодушием.

– Он подменил холст, – вскричал вдруг Полин. – Мы отвлеклись, и он подменил холст! Вы договорились с ним, чтобы обчистить меня и Риньона!

Вращая головой, он смотрел то на приятеля, то на мадам Жину.

– Они в сговоре!.. Ладно, не холст… Но где-то тут должны быть краски! Он не мог нарисовать эту картину месивом, что у него в ящике!.. Господин лейтенант, пари отменяется!

Не помедлив и секунды, Габриньи сказал просто, словно речь шла о бифштексе:

– Когда вам угодно принять моего секунданта?

– Не понимающего французского, вооруженного окровавленными вилами зуава? – вскипел Полин. – Увольте, мсье! – И, выхватив из кармана пять франков, он бросил их на стол. Туда же опустился и банковский билет Риньона.

– Вы забыли о тех пяти франках, которые собирались добавить к часам лейтенанта Габриньи, – напомнила мадам Жину.

– Боже правый! – возмутился Полин, погружая руку в карман. – Вы же на кухне жарили колбаски, мадам!..

– У меня превосходный слух, когда разговор идет о деньгах.

– Ваза другого цвета, – почти простонал Полин.

– Не ваза была предметом спора, – напомнил Габриньи.

– Цвет настоящей вазы не гармонирует с ирисами, – пробормотал, оправдываясь, Винсент.

Когда двое подпивших и раздосадованных собутыльников покинули кафе, отпустив в адрес лейтенанта едва слышимое «проклятый бургундец», а мадам Жину, покачивая головой и не прекращая улыбаться, удалилась на кухню, где, без сомнения, услышала бы каждое прозвучавшее в зале слово о деньгах, Винсент дрожащей рукой утер с лица пот.

– Быть может, не им, так мне скажете, как вы это сделали? – Габриньи качнулся с пяток на носки, и в кафе раздался хруст сапог.

Винсент почувствовал, насколько он устал. Художник ощущал непреодолимое желание лечь. Хотя бы на полчаса забыться. Вконец разбитый, он ощущал боль в каждой из своих клеток.

А Габриньи стоял, растерянно вертел в руках сигару. Он хотел во что бы то ни стало добиться ответа на свой вопрос. Но требовать от Ван Гога большего было бессмысленно.

– Без красок я пропал, – прошептал Винсент.

– Мой друг, – отозвался Габриньи, – известно ли вам, что вы великий?

– Я еще ничего не слышал об этом, великий я или нет, но без красок я пропал.

Смахнув со стола двадцать пять франков, лейтенант сунул десять своих в карман, а пятнадцать положил рядом с картиной.

– Все, что могу, господин Ван Гог.

– Нет! – Винсент рассмеялся. – Я писал не за деньги! Я писал для того только, чтобы они не называли меня ничтожеством. – Лицо его потемнело. – И не предлагали на ужин корм для свиней…

Лейтенант подумал.

– В какую сумму оценили бы вы свой труд? – спросил он, щелкая сигарной гильотиной.

Винсент в последний раз посмотрел на свои ботинки.

– Если бы нашелся человек, согласившийся купить это полотно, я попросил бы у него десять франков.

– Так я покупаю эту картину, – заявил Габриньи, едва прозвучало последнее слово. Смачно раскурив сигару, он не удержался, чтобы не посмотреть в потолок и не почувствовать аромат табака. – Она вступит в гармонию с голубыми занавесями в моей канцелярии. Я покупаю ее у вас за пятнадцать франков. И не пытайтесь выглядеть на самом деле душевнобольным, отказываясь при торге от тройной платы в вашу пользу!.. Когда прикажете забрать ирисы? – Лейтенант отступил на шаг и выпрямился.

Винсент посмотрел на денежные знаки, и губы его сложились в кривую улыбку.

– Вы можете сделать это прямо сейчас…

Почмокав губами и с наслаждением втягивая в себя дым, Габриньи еще некоторое время стоял молча.

– Вы удивительный человек, Ван Гог. Я наблюдаю за вами вот уже несколько месяцев. Не знаю, как вы намерены распорядиться своим будущим, но настоящее ваше кажется мне расточительно вдохновленным. – Он покусал нижнюю губу и с недоумением во взгляде опустился на стоящий рядом с Винсентом стул. – Вы есть или присутствие ваше мне всего лишь рисует истосковавшееся по глубине человеческого величия мое воображение? Ответьте, потому что сейчас мне кажется, что только эти пятнадцать франков являются свидетельством того, что существуете и вы, и эти ирисы.

Мистраль играл в черепице крыши как на губной гармошке. Прислушавшись к этим звукам, Винсент, усмехнувшись, ответил: