Второго на победу. Через неделю о тебе будут знать почти всё, попробуют и твою защиту на зуб, посчитают, сколько ударов нужно, чтобы его пробить, проверят реакцию, характер, манеру боя… Ещё и дня не прошло, а в тебя уже швырнули копье. И это только начало.

Двенадцать так искренне радовался, когда говорил это, что я не выдержал и спросил:

— А чего ты так улыбаешься? Это смешно?

— Вообще да, смешно. Точнее, интересно. Да и сидеть с унылым лицом нельзя.

— Что?

— Твой выход, — он ударил в плечо молчавшего до этого Правого Пятнадцать, — не зря ты зубрил эти правила наизусть.

— Грусть, уныние и печаль — это болезнь, — равнодушно пробубнил Пятнадцать. — Здоровый человек всегда весел, бодр и полон энергии. Больные люди заражают остальных, а потому их нужно убирать.

— И что, все тут всегда улыбаются?

— Нет, конечно. Ты можешь ещё злиться. Злость помогает в бою.

— А маленькие дети? Они тоже улыбаются?

— В дом их приводят подросшими, лет с четырёх-пяти, так что они уже должны соблюдать все правила. За пустые слезы, знаешь, могут и без еды оставить. Вон, Пятнадцать, думаешь, чего такой худой? Много ревел в детстве. Зато сейчас может слопать четыре порции за раз и не наесться.

— А до пяти лет?

— До этого они живут в женском доме. Ходят на учёбу, конечно, но спят там. Женщины их учат не плакать и выглядеть весело, они же знают, что иначе мальчикам придётся туго.

— Поэтому Второй такой весёлый, — протянул я.

Значит, его не веселило всё то, что происходило в секте, он просто привык вести себя правильно.

— Ну, Второй — это совсем отдельный случай. Его вообще никто не видел грустным. Он с этой улыбкой может влепить тебе двадцать палок ни за что, может врезать. Из-за него многих неплохих ребят выкинули из секты. Да и сейчас во второй ветви меньше всего детей, потому что у него такие требования, что мало кто их может выполнить.

— Выкинули из секты? Это как? В лес — и идите, куда хотите?

Мальчишки рассмеялись.

— Нет, — пояснил Двенадцать, он всё ещё улыбался, но глаза у него стали серьёзными — Выкинуть — значит выкинуть как мусор. В яму.

Меня пробрала дрожь. Те младенцы. Там были не только младенцы, не только девочки. И разное количество детей разных возрастов! Чем старше, тем меньше детей. Они отсеивают мальчиков на протяжении всей жизни.

— И много твоих ровесников… «выкинули»?

— Не знаю. Я хотел запомнить их всех, но не смог. Мы все из четвёртой линии, нам всем было по пятнадцать. Сначала я помнил их по местам в доме, но потом мы сместились, и всё перепуталось. Я даже не могу сказать — сколько нас было лет пять назад.

— А что дальше? Сколько человек остаётся в каждой линии к двадцати годам?

— Обычно один-два. Преемник патриарха и кто-то ему на замену. Ладно, — ударил Двенадцать себя по коленям, — пора на ужин. А потом ты расскажешь нам про свой мир.

Я прихватил копье, мешок так и болтался у меня за спиной, а в нём лежали миска, чашка и палочки.

Со всего поселения к навесу стягивались дети. Взмокшие, усталые, выжатые до последней капли, но старательно изображающие бодрую походку и выжимающие из себя улыбки. Впрочем, стоило им увидеть меня, как в их глазах появлялись искры любопытства и какого-то ожидания. Словно я пообещал им показать что-то интересное, и вот настало время для представления. Какими бы ни были местные правила, смотреть в упор на человека тут считалось нормой, хотя во внешнем мире за подобную бесцеремонность простолюдина могли и высечь.

Правый Двенадцать, не шевеля губами, еле слышно сказал:

— Берегись своей ветви.

И отошёл с друзьями в сторону. Он не хотел быть замешанным. Вот только во что?

Под навесом уже не было женщин. Возле котлов с готовой едой стояли парни лет двадцати, судя по лицам не из второй ветви. Дети подходили со своими мисками, и большим черпаком им наливали похлёбку. Всё выглядело довольно мирно и напоминало обстановку в Черном районе.

— Сегодня всех кормим даром! — объявил один из старших, с длинным чёрным хвостом, завязанным на затылке.

В секте все ходили с короткими волосами, лишь Второй был длинноволосым. Я думал, что это привилегия патриархов.

— Только новеньким нужно заплатить налог.

Новеньким! Почему же во множественном числе?

Все взгляды тут же переместились на меня.

— И велик ли налог? — спросил я, уже жалея, что не поел нормально в доме Второго.

— Хмм, вообще, хорошо бы за все года, проведённые снаружи, внести. Сколько там получится? Тысячи три Ки? Четыре? Десять? Но на первый раз достаточно будет и двадцати Ки.

Я оглянулся. Вот, значит, к чему относилось их ожидание. Двадцать Ки. Это совсем немного, для меня и вовсе крохи, вот только если я заплачу, как низко я скачусь в их глазах?

— А если я отдам больше?

Парень с хвостом рассмеялся.

— Можно и больше!

Тогда я подошёл к нему, поднял руку и врезал по нему парализующим заклинанием, подождал, пока парень не свалился на землю, и сказал:

— Тут было больше, чем двадцать Ки. Надеюсь, тебе хватит на первое время.

Взял черпак, налил себе похлёбку и отошёл в сторону, чтобы поесть. Проголодался я к тому времени изрядно. Не успел я подхватить палочками первый кусочек, как ко мне подбежал пятилетний мальчик с оттопыренными ушами.

— А чем ты его ударил?

— Молнией.

— А он умер?

— Не должен. Скоро сможет подняться.

— Тогда тебе лучше спрятаться. Это турнирщик из девятой ветви. Он будет очень зол.

Я проследил взглядом за убегающим мальчиком, он добрался до Правого Двенадцать и пересказал ему разговор. Двенадцать поймал мой взгляд и хитро усмехнулся. Тогда я быстро-быстро закинул в рот кусочки овощей и мяса, выпил бульон, убрал миску обратно в мешок и приготовился к следующему вызову. Турнирщика из девятой я не опасался: даже когда он сможет двигаться, его мышцы будут подёргиваться и время от времени отказывать, так что сегодня он точно не опасен.

Когда длинноволосый очнулся и, припадая на ноги, сумел уползти в дом, остальные решили отложить мою проверку на ночь.

После ужина я снова встретился с Двенадцать и его друзьями, кроме того, к ним присоединились ребята и из других ветвей, почти все в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет. Им было любопытно послушать о мире снаружи не из уроков, на которых их готовили к охоте, а от очевидца.

Как пояснил Двенадцать, старшие пересказывали лишь необходимые вещи, говорили о деньгах