ИНТЕРЕСЫ

Что делали бы студенты, если бы у них появилось дополнительное свободное время? На этот вопрос отвечает анкета, распространенная среди радиофизфаковцев. Шесть человек сказали, что ничего бы не делали, валялись бы на кроватях, думали, набирались сил. Шестнадцать человек гурьбой повалили бы в кино, театры, музеи, — и действительно, на каждого студента университета падает двухразовое посещение кинотеатра в неделю. Семнадцать человек занялись бы более глубоким изучением любимых наук. Ни один студент, как ни странно, не пожелал использовать дополнительный досуг на общественную работу. Двадцать студентов сказали, что занялись бы спортом или туризмом. Двое отправились бы на подработки: туго с деньгами (хотя я знаю, что туго не только двоим). Десять человек занялись бы конструированием. Два студента выразили желание пойти на танцы. А остальные заявили, что стали бы читать художественную литературу, но, откровенно говоря, мне очень хотелось бы знать, что они под этим подразумевают.

К данным анкеты остается добавить, что мечты студентов о дополнительном досуге, выражаясь осторожно, находятся на грани с реальностью.

Но вернемся к Лебедеву. На пятый день нашего знакомства я случайно узнал, что он играет на фортепиано, — не бог весть какое открытие.

Затем я выяснил, что на курсе никто понятия не имеет о том, что Лебедев хорошо играет на пианино. Четыре года его знали как безотказного художника, которого можно запрячь в любую редколлегию, и он действительно рисовал отменно. Если бы читатель увидел лебедевский автопортрет, он убедился бы, сравнив с оригиналом, что художник себя немного «перезлил» и «пересерьезнил», на самом деле у него более мягкие глаза, в уголках губ спрятана иронинка, и вообще во всем его облике нет такой монументальности, он живее и проще. Что же касается «музицирования», то Лебедев считает его стыдным своим увлечением.

Он не умеет быть центром компании и будоражить людей, он садится обычно в угол и оттуда «кусается», как говорят ребята, — вставляет в разговор точные и едкие замечания и ко всему присматривается. Он любит покопаться в чем-либо, вникнуть в суть — не очень глубоко, а ровно настолько, чтобы удовлетворить свое любопытство. Однажды он купил губную гармошку, она до сих пор валяется дома, и долго изучал, как рождается в ней звук. Играть не научился, но «звук нашел».

К конструированию у него определенная тяга, и он убил много вечеров на то, чтобы собрать собственный магнитофон, как говорится, «из ничего». Зато к туризму относится прохладно. У него нет ни собственного штормкостюма, ни палатки, ни даже традиционной тетради с переписанными студенческими и туристскими песнями.

И все же, подводя итог, я могу сказать, что широта его интересов налицо. И непременное кино, и театр, и музыка («Из классической я люблю ту, которая во мне остается, вот, например, Лунную Бетховена, а опера в меня не лезет…»), и рисование («Не понимал Гойю, а потом прочел его биографию — совсем другой художник!»), и спорт (он даже изредка ходит в секцию слаломистов), и политика, в которой каждый студент чувствует себя «чемберленом», и довольно серьезное конструирование, и экономическая реформа, о которой он может до хрипоты спорить с отцом («Мне — практику — видней, чем тебе!» — говорит отец), и художественная литература, правда, которая «покороче», и, конечно же, наука, предмет особой лебедевской любви…

УРОВЕНЬ

Но уровень! Я много раз обращал и свое и его внимание на это обстоятельство. Меня никак не покидало ощущение какой-то незавершенности лебедевских устремлений: вроде и идет к чему-то человек, но всегда оказывается на полпути к цели.

Причина, я думаю, кроется не столько в характере самого Лебедева, сколько в невысоких требованиях окружающей его среды. Студенты, к сожалению, охотней удовлетворяются остроумием, оригинальностью и так называемой «современностью» выводов, нежели их глубиной.

Возьмите художественную литературу, Лебедев, как и многие его товарищи, пользуется университетской библиотекой: дома у него двести пятьдесят томов специальной литературы по радио, физике и математике и почти никакой художественной. Я не поленился и проверил библиотечные формуляры студентов, живущих в общежитии. И был смущен прежде всего узостью литературных вкусов. Если не Кафка, не Ремарк и не Сэлинджер, то научная фантастика и приключения. И все. Толстой, Бальзак, Чехов, Шекспир, Пушкин — я мог бы перечислять так очень долго — Лебедевым до сих пор не прочитаны.

Помню, при мне однажды возник спор между специалистом-литературоведом и студентом, которого считали в университете знатоком поэзии. Это был красивый и здоровый парень в роговых очках, и хотя мы столкнулись с ним случайно, в его папке с бездействующей «молнией», как по заказу, лежали томик Ландау и томик Корнилова. Я не хочу вдаваться в существо возникшего спора, скажу лишь, что студент был горяч, остроумен и, безусловно, оригинален, в связи с чем «срывал» симпатии присутствующих тут же сокурсников. Но когда литературовед выяснил, что его оппонент никогда в жизни не читал Фета, он сказал: «Что мы с вами спорим, если вы невежда?» — «Мое невежество, — мгновенно парировал студент, — рождает непредубежденность, которой начисто лишены вы!» (Аплодисменты.)

Потом мы с ним разговаривали. «Как вы увлеклись поэзией?» — спросил я. «Прямая и обратная связь, — ответил он. — Сначала купил томики стихов наиболее модных поэтов, чтобы не отстать от жизни, а потом действительно ими увлекся».

К несчастью, мы не всегда понимаем, что даже самая современная мода есть готовый суррогат, не требующий от нас ни личного творчества, ни глубоких раздумий. Мода определенно стандартизирует общество: три танца на всех — пусть даже отличных, два фасона одежды — пусть даже красивых, пяток поэтов — пусть даже прекрасных, а в конечном итоге один вкус, один образ мышления, одна позиция. И поспорить-то вроде не с кем и не о чем! Как сказал однажды Лебедев: «Просидели весь вечер, наелись друг друга, а говорили-то, в общем, одно и то же».

ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ

Когда-то русские студенты носили сюртуки с синими воротничками, шпаги и двуглавых орлов на пуговицах. То были, по выражению Писарева, «вещественные знаки невещественных отношений».

Нынче отношения изменились. Студенчество давно перестало быть кастой, оно выходит из народа и возвращается в народ, да и вообще края у него размытые, поскольку заочники и вечерники тоже считаются студентами. Иными словами, я не взялся бы сегодня отличить студента — и не только по внешнему виду! — в толпе молодых людей.

И все же есть специфические качества, присущие именно студенчеству. К их числу я не могу отнести традиционную веселость и беспечность нрава, так как эти качества — чисто возрастные, одинаково характерные для всей молодежи. Можно сказать лишь о том, что они естественно сопутствуют ряду