– Да потому что он… – Ника чуть не ляпнула «бандит», но вовремя прикусила язык. – Он – мой брат! А я – твоя няня, значит, мы – родственники, а родственникам жениться нельзя!

Девочка загрустила, вздохнула тяжело, как взрослая, и обреченно сказала:

– Ладно. Тогда он будет моим другом. Когда вы с папой поженитесь и родите детей, я буду жить с Вовчиком.

– Девочка моя любимая, – расчувствовалась Ника, – мы будем жить все вместе, одной дружной семьей.

– Правда? – сонно переспросила успокоившаяся Марфа. – Тогда уже женитесь скорее…

* * *

Отправив тетю Валю и никого не обнаружив в столовой, Ропшин пустился на поиски.

Дверь в комнату няни была приоткрыта, у косяка, сложив руки на груди, как в молитве, пребывал в состоянии культурного шока Вовчик.

– Слышь, Викторыч, – обратился он к остановившемуся в коридоре хозяину, – ты где это чудо отхватил? Продай, а? Как по голове бахнули, наглядеться не могу…

– Это… – ЕВР набрал в легкие воздуха и бросился головой в омут. – Это – моя работа!

– Да ну! – не поверил Вовчик. – Ты же банкир! А тут чувствуется рука гениального мастера. Я кой-чего в этом секу, не раз в «Сотбис» участвовал. Как покупатель, конечно. Круто. Отвечаю!

ЕВР молча смотрел себе под ноги. Такого скоропостижного прибытия славы он не ожидал, а потому не мог сразу сориентироваться, как себя вести.

– Вот эти солнечные лучи – просто находка! – продолжал Вовчик. – Как ты додумался? И эти блики прямо на раме… Викторыч, ты – гений!

– Желтое? – отчего-то переспросил ЕВР, решившись наконец войти в нянину светелку.

Немую сцену созерцания шедевра прервало неожиданное появление Ники. Она впорхнула в комнату и мгновенно все поняла.

– Ох! – громко вырвалось у нее. – Евгений Викторович, простите, я… случайно… все сотру… исправлю…

– Сестренка! – Вовчик, по-прежнему увлеченный картиной, совершенно не обратил внимания на странный, несвязный ее лепет. – Веруня, уговори босса продать мне этот шедевр. Плачу, не торгуясь.

Не понимая, о чем толкует Вовчик, Ника страшилась взглянуть на хозяина. Наконец собралась с духом, подняла глаза, покорные, больные, полные слез… И встретила такой сияющий, такой счастливый взгляд ЕВРа…

– Вероника Владиславовна, – торжественно произнес банкир, – если вы не против, я подарю это полотно вашему брату!

– Викторыч! – прочувствованно произнес Вовчик. – Ты – человек!

Мужчины обнялись, а Ника, наблюдая такую прекрасную сцену братания, вдруг почувствовала, как из уголков глаз тихонько выкатились горячие, как близкое счастье, слезинки и заскользили, светлые, тихие, вниз, к губам. Девушка слизнула их языком и совершенно четко поняла: скоро, очень скоро в ее жизни все переменится.

Трепетно замирая, она наблюдала в окно, как ЕВР проводил к машине осчастливленного шедевром Вовчика, потом жадно ждала появления звука его шагов. Вот он вошел, приятно чмокнула входная дверь. Вот он уже в гостиной, ближе, ближе…

– Вероника… – Она почувствовала на своих плечах горячие нетерпеливые руки. – Ника… – Он зарылся лицом в ее волосы, отстранился, требовательно развернул к себе. – Ника… – Его губы нежно скользнули по ее лбу, нашли прикрытые глаза. – Ника, Ника… – как заклинание повторял он.

И в этот момент грянул гром. Грубый, безжалостный, страшный. Казалось, сверху обрушился потолок. И на остатках свирепых раскатов тонко и жалобно прозвучал детский крик: «А-а-а…»

Мгновенно отброшенные друг от друга жестокой взрывной волной, Ника с ЕВРом пару секунд ловили открытыми ртами внезапно загустевший воздух. Потом одновременно крикнули: «Дети!» – и, толкаясь плечами и руками, понеслись по лестнице к спальням.

В малом тренажерном зале корчился на полу Петр. Над ним описывала правильные круги тугая гимнастическая петля.

– А-а-а… – тихонько подвывал мальчишка, прижимая к животу странно вывернутую руку.

– Петечка, мальчик мой, что случилось? – бросилась к нему Ника.

– Сынок, что с тобой? Ты жив? – едва выговорил побелевшими губами ЕВР.

– У-у-у, – сменил тональность будущий реформатор. – Упал!

Прискакал на одной ноге перепуганный Жан, на ходу пытаясь всунуть в штанину вторую ногу. Высунулась заспанная Марфа.

– Врача! – приказала Ника ЕВРу. Присела рядом со страдающим пареньком, обняла, прижала к себе. – Ну, не плачь, ты же мужчина.

– Вывих, – констатировал доктор, осмотрев Петрушу. – Неделю с лангеткой походит, всех и делов-то.

Конечно, уже ни о каких поцелуях в эту ночь речи не шло. Ника долго сидела у кровати перебинтованного, всхлипывающего во сне мальчика, вспоминала руки ЕВРа, его нежные горячие губы, улыбалась и верила: все у них впереди.

* * *

Какое наступило восхитительное время! Петр, с упакованной в повязку рукой, находился дома, Марфи даже по подружкам не бегала, все время, как Ника понимала, надеясь застать Вовчика. Вовчик же не появлялся, правда, позванивал ежедневно, по-братски справляясь, не нужна ли сестренке какая помощь.

ЕВР зачем-то поснимал со стен и спрятал в мастерской все свои картины. Разговаривали Ника с хозяином мало, потому что почти не оставались одни, – да и что слова? Что стоят они, грубые, тяжелые, общеупотребимые, по сравнению с нечаянными взглядами, легкими полуулыбками, случайными касаниями рук…

В один из тихих вечеров, когда спелые июньские звезды голубым горохом валились с неба, ЕВР, смущаясь, спросил:

– Вероника Владиславовна, скажите, а как вас посетила мысль добавить в мое полотно желтого колера?

Конечно, Ника все время ждала этого неизбежного вопроса и очень его боялась, потому что не хотела открывать страшную правду, щадя нежную и ранимую натуру истинного художника.

– У меня ведь комната не очень светлая, темная, можно сказать, – раздумчиво начала она. – А я так люблю солнце! – Девушка улыбнулась и сама стала теплой и трогательной, как солнечный лучик. – Вот мне и показалось… Вы на меня не сердитесь? – невинно похлопала она белоснежными ресницами.

– Наоборот… – ЕВР сказал это так нежно, что у няни закружилась голова. – Вы даже не представляете, какие горизонты мне открылись! Вы заставили меня по-другому посмотреть на свое творчество. Да что там на творчество, – ЕВР разволновался, – на мир! Понимаете, мои работы, они – суть моего мировосприятия.

Мужчина сел совсем рядом, Нике даже показалось, что она чувствует странный жар, исходящей из его тела.

– Мой мир, – продолжил ЕВР, – весьма далек от совершенства. Это жесткий и безжалостный мир чистогана, мир мрачных грез и утраченных иллюзий. И я подсознательно выплескивал все его несовершенство на свои холсты. Но теперь, – ЕВР встал, выпрямился во весь рост, в его зазвеневшем вдруг голосе Нике послышались совершенно незнакомые победные нотки, – теперь, после вашего вмешательства, я понял, что настоящий художник должен изображать жизнь не такой, какая она есть, а такой, какой ее хотелось бы видеть! Радостной, праздничной, яркой. В этом и есть истинное предназначение таланта! У меня открылись глаза, появилось второе дыхание!