Павел читал внимательно, то забегая вперед, то возвращаясь к прочитанному. Глаза летали над формулами. Когда он закончил, юношеской ясности не осталось: взгляд сверкал лезвиями, наточенными до блеска:

— Сжечь? — лезвия скрылись в прищуре. — Зачем же он их сшил? — палец поддел нитку и дернул. — А эта порча человеческой натуры? Что он имеет в виду: порча при жизни или после смерти или и то и другое? Какой-то универсальный метод?..

Орест Георгиевич поморщился:

— Мне и самому не очень понятно. Идеологический бред… И эта порча, и посещение Мавзолея… Стоять перед мумией, размышляя о ее воскресении… Мумия, впавшая в летаргический сон… Чертовщина какая-то… Кстати, ты не помнишь, откуда это: «Ум раба слабее, чем ум свободного человека»?

Павел скривился и пожал плечами:

— Понятия не имею. Аристотель какой-нибудь…

— Ладно, — Орест свернул тему, — как думаешь, что делать с рукописью?

— По крайней мере, не жечь, — Павел скатал в трубочку. — Лежала, пусть лежит и дальше… Для твоего спокойствия могу хранить у себя. Это ж надо: спящая мумия…

И снится ей не рокот космодрома, не эта ледяная синева,

А снится ей трава, трава у дома, зеленая, зеленая трава!

Ха-ха-ха! Может, и мы с тобой ей снимся?..

— Нет, — Орест Георгиевич подошел вплотную. — Пусть лежит, где лежала, раз уж не успел сжечь. А знаешь, ты-то успел как раз вовремя. Еще минута…

— На том стоим, — Павел отозвался вяло. — Орест, послушай! — он опустился в кресло. Рукопись, свернутая в трубку, лежала у него на коленях. — А теперь давай серьезно. Шут с ними со всеми, — он дернул щекой, — со звездами, их остовами и тенями! Меня интересует одно: случайно или неслучайно они повели его осматривать труп?

— Откуда мне знать! Ритуальное поклонение дорогому праху, прежде чем зажигать звезды…

— Если звезды зажигают… — Павел начал, но скомкал. — Орест! В сентиментальность я давно не верю. Скажи, — он нахохлился, забиваясь в кресло. Пристальные вороновы глаза уставились на Ореста, — ты как химик абсолютно исключаешь возможность этого открытия?

— Паша, окстись! — Орест Георгиевич отмахнулся. — Вещество, способное оживлять трупы? К тому же пятидесятилетней выдержки?!

— Значит, дело, так сказать, в возрасте: пятьдесят, тридцать, двадцать пять?

— Я не понимаю, — Орест Георгиевич чувствовал, как у него опускаются руки.

— Эту тему разрабатывает академический институт, — Павел потер лоб. — Там штат лучших из лучших. Эксперименты… — он сцепил пальцы.

— Да какого черта! — Орест вспылил. — Вам что, не хватает ритуалов? Для вас он и так живее всех живых!

— Для нас — это для кого? — Павел передернул плечами.

— Ладно тебе! — Орест Георгиевич поморщился. — А то ты сам не знаешь…

— Орест, — Павел Александрович заговорил тихо, будто с оглядкой на чужие уши. — Внутренними делами, — он ткнул в окно пальцем, — я никогда не занимался. Ни я, ни мои коллеги. И ты это знаешь. Но мы… Да, да, я имею в виду и тебя, и нас — русские люди. Есть такое понятие: патриотизм. Не этот, для быдла, — он брезгливо сморщился. — Но тем, кто придет за нами, просто не хватит мозгов. И тогда — конец, — Павел говорил горестно и серьезно. — Сколько-то, конечно, продлится, но потом — крах, коллапс.

— Сколько-то… Лет двести! К тому времени мы, слава богу… — он махнул рукой. — Кстати, а что же ваша идеология, вобравшая и достойно увенчавшая собою все духовные поиски прошлого? — теперь он говорил с открытой издевкой.

Павел страдальчески морщился:

— Теория Маркса — миф. Не хуже любого другого.

— Вот-вот, — Орест поддакнул, — а еще война, блокада. У вас все идет в дело…

— Знаешь что, — похоже, на этот раз Павел озлился не на шутку. — Не делай из нас идиотов! Мы — не кремлевские старцы. Уж как-нибудь понимаем, до такой, как говорится, степени, — он взял себя в руки и смирил голос. — Дело не в воскресении. Это — в крайнем пределе. Главная задача — улучшение человеческой природы…

— В смысле, хомо советикус? — Орест перебил ехидно. — Но ты же не занимаешься внутренними делами? Позволь напомнить: этот вид обитает здесь, внутри.

— Пожалуйста, не ерничай. Если не мы… Старцам, погрязшим в идеологии, такие задачки не под силу. Не решим — все жертвы впустую. Погибнет страна.

— Да какая страна?! И что значит — погибнет?

— Орест, — Павел поднялся. — Страна — наша. Если угодно, СССР. Всё катится в тартарары. Экономика, черт бы ее, захлебывается. Но главное — человеческий фактор. Порядочность и энтузиазм. То, чем воспользовались в тридцатые.

— Ты хочешь сказать, вернуться заново?.. — Орест Георгиевич переспросил, охрипнув.

— Нельзя-я молиться за царя Ирода-а-а? — Павел пропел и махнул рукой. — Ладно, не глупи! Масштабные репрессии? Давно бы уж вернулись, но теперь другие времена. Необходимо принципиально иное воздействие. Без этого не выходит. В тридцатых это еще работало, а нынче, увы! Энтузиазм не закрепляется генетически. Сколько не дефлорируй, все равно потомство рождается с девственной плевой.

— Ага. Понимаю: а вам с вашими лысенками хотелось бы, чтобы сразу — блядями, — Орест Георгиевич улыбнулся криво: шутка, которую вспомнил Павел, родилась в незапамятные времена. И сразу стала легендой, почти что мифом.

— Орест, это не шутки, — Павел Александрович потянулся к столу, по которому расползлась куча бумаг. — Если хоть тень, хоть след в его формулах, хоть остов идеи… Если хоть намек, Орест, ты сможешь это закончить!

Орест Георгиевич стоял, не двигаясь. Павел подошел, взял