сзади, а две другие уже вот-вот сомкнутся впереди, и стоит только войти в еловую тень, как ловушка захлопнется.

Леший с птичкой на плече (чтобы оставить ее на растерзание воронам, не могло быть и речи) круто свернул влево, уводя отряд к безымянным курганам, которые с незапамятных времен дремали под древними дубами. Неизвестно, кто и когда насыпал эти курганы, только ходят по лесу слухи, будто бы это братские могилы, оставшиеся после какой-то войны, когда на этом месте еще и леса-то не было, а простиралась бескрайняя степь.

Видя, что люди свернули, вороны подняли невообразимый крик, некоторые из них даже попытались атаковать, но тотчас поплатились за свою наглость. Из ельника и сзади тоже послышались крики – погоня быстро сориентировалась и спешила нагнать добычу. Особенно близко преследователи подобрались справа, некоторым нашим даже показалось, что они увидели врагов вдалеке между деревьями. Лещане бежали изо всех сил. Ясень теперь нес Петра, а Весняна двигалась своим ходом, хотя и потеряла много крови, ее поддерживали друзья. Каждую минуту ожидали нападения и держали стрелы на тетивах. Глеб тоже не выпускал из рук ножа, подаренного Гаврилой, и мысленно сравнивал его с троглодитским тесаком, который остался в Хоромах, где-то на дне школьного ранца; хотя этот нож по сравнению с тесаком выглядел игрушечным, Глеб отдал ему предпочтение, потому что на самом деле не собирался никого убивать.

Чем дальше они углублялись в лес, тем больше отставала погоня, потому что каждый корень попадался под ноги ненавистным троглодитам, каждая ветка хлестала их по щекам и цеплялась за одежду, стволы обжигали холодом, а под листьями то тут, то там обнаруживались вдруг глубокие рытвины.

Часам к пяти добрались до курганов. Три из них располагались вместе, а один – хоть и рядом, но особняком. Вокруг раскинулась обширная поляна, которую со всех сторон плотно обступали древние дубы. Место это пользовалось у лещан дурной славой, они сюда почти не ходили, разве что за редкой лечебной травкой, живоцветом могильным, которая росла только здесь и нигде больше во всем лесу. Лес в окрестностях поляны был густым, запущенным – сплошной бурелом – и таким мрачным, что ночевать тут, во всяком случае, не следовало. Даже в разгар лета здесь преобладали серые и бурые краски, трава росла только на поляне и на самих курганах, зато была на удивление густая и сочная, а среди местных дубов травы не было – только старые ветки, корни да море поганок. Лешие, в отличие от лещан, относились к этой части леса по-хозяйски и не испытывали здесь особых неудобств, однако помнили, что именно тут любимое обиталище Гнилозема и некоторых других духов, с которыми надо держать ухо востро.

Дряхлые стволы расступились перед властной рукой Ясеня, и отряд вступил на Могильную поляну. Здесь решили передохнуть. Погони было не слышно. Развели костер и сели погреться. Вороны притихли и расселись по дубам. Но не долго им пришлось сидеть, потому что птица, неугодная лесу, может чувствовать себя в безопасности только в небе, – среди деревьев таится ее смерть, равно как и на земле. Ясень исподлобья посмотрел на ворон и произнес заклинанье:

– Сидите вечно на дубах и обратитесь в пух и прах!

Дубы словно дрогнули от яростного ветра. Раздался многоголосый предсмертный вороний крик, полетели перья. Несколько черных птиц все-таки вырвались из цепких ветвей и, неистово каркая от страха, умчались восвояси (в городе расплодились эти злые птицы, и не было от них житья никому, кто имеет менее крепкий клюв и менее быстрые крылья). Из большого дупла глянули желтые глаза, медленно проплыла над землей крылатая тень – будет сегодня вдоволь поживы местным сычам и совам.

Лещане обрадовались вороньему разгрому. Собрались вокруг Петра, заботливо укутанного теплыми одеждами. Удивительное дело: раненый перестал стонать, едва отряд вступил на поляну, а теперь и вовсе пришел в себя. Никто не знал, есть ли надежда в этом проблеске жизни, или это последний закатный луч уходящей души. Петр открыл глаза, замутненным взором обвел друзей, склонившихся над ним. Больших усилий стоило ему это движение. Но вот взгляд его остановился на Весняне и будто вспыхнул нежданной радостью, – видно, даже в беспамятстве юноша мучился страхом за судьбу подруги. Весняна держала его за руку и молча смотрела в глаза, словно принимая на себя его боль, и по щекам ее катились слезы.

Петр попытался что-то сказать, и друзья заботливо приподняли ему голову, а Весняна склонилась совсем низко и еле уловила его последние слова:

– Родная, прости…

Взгляд его опять затуманился, словно отдаляясь в сумрачную даль, и в нем пронеслась буря чувств, как мгновенная смена времен года – весна, лето, осень и зима. Тщетно ждали друзья, затаив дыхание, еще хотя бы слова или вздоха, но жизнь покинула израненное тело. Тогда все молча поднялись и обнажили головы, а потом неслышно отошли из уважения к скорби девушки, которая тихо плакала на груди своего суженого. У Глеба разрывалось сердце, и он не мог смотреть на это прощание – отвернулся к лесу и глотал слезы. Камнем легла печаль на душу каждого лещанина, но едва ли не горше всех было Гавриле, потому что больше, чем троглодитов, винил он себя в смерти друга. Это был его второй поход, и впервые он понял, как тяжела ответственность за доверившихся тебе людей. И если бы не Ольшана, которая в эту минуту обняла его, то совершил бы он сейчас страшную непоправимую ошибку – рукой он уже вынул из ножен кинжал и поднес его к сердцу, а разуму его это было не ведомо.

Вздрогнув от прикосновения нежных рук, Гаврила отстранил девушку и отошел к краю поляны, к иссохшему старому дубу. Один за другим лещане подтянулись к нему.

– Не сойду с этих курганов, пока не окроплю их кровью поганых троглодитов, – мрачно поклялся Микола; остальные сдержанно выразили согласие, кто словом, кто грозным взглядом.

– Нет! – возразил Гаврила. – Хватит глупить. Я привел вас на смерть, я же и уведу вас назад. Тотчас выступаем. Затея моя, видно, не угодна судьбе.

– Ты смеешься!? – вскинулся Ермила.

– Мне не до шуток, – отвернулся Гаврила и хотел уйти.

Но его схватили за плечи:

– Петр, стало быть, ни за что жизнь свою отдал? – гневно воскликнул Прохор.

– А лучше так, чем всем погибать ни за что, – упорствовал Гаврила. – Плохой из меня воевода. И жизни наши нужны будут лесу, когда нагрянет орда. Тогда отдадим их дороже.

– Мы верим тебе в бою, а не в бегстве! – с вызовом крикнул Прохор.