проспекта на всю его многоквартальную длину. Часть лип посадили еще в начале века, часть в конце двадцатых годов. Сейчас Рябинин шел там, где росли именно эти молодые деревья.

Почти в такую же вот осеннюю пору — шутка сказать, более чем тридцать лет назад, а кажется, совсем недавно, — Рябинин приходил сюда в пионерском строю, чтобы сажать деревья. По обе стороны от сквера тянулась тогда булыжная мостовая, избитая и тесная: две извозчичьи пролетки или две крестьянских телеги могли разминуться, но случись проехать возу с сеном — и уже нет места ни встречным, ни обгоняющим.

Вряд ли думалось в те дни, что когда-нибудь не станет ни булыжной мостовой, ни извозчичьих пролеток, ни медлительных возов с сеном. И не узнать сейчас, какие из этих рослых лип посадил он, Рябинин. Помнится, работал его отряд против бакалейной лавки. (Помещалась она в доме с полуподвалом, внизу, в земле, окна — на уровне тротуара, железная лестница спускалась в двери, как в окоп.) Но попробуй определи в точности, где была эта лавка, если, начисто смыв всю старину, течет сейчас здесь асфальтовая река — мостовая. А за ней — на весь квартал — восьмиэтажный дом; на первом этаже — «Гастроном», кафе, парикмахерская…

Орсанов получил квартиру в этом доме. Возможно, окна ее как раз против лип, посаженных Рябининым.

Рябинин повернул с аллеи к дому.

Он не обманывал Екатерину Ивановну, когда обещал ей по телефону ничего не предпринимать: в тот момент верил, что сдержит слово. Но уже через полчаса он позвонил Орсанову домой и сказал, что хочет видеть его.

— Бога ради! — ответил тот. — Где?

— Мне все равно.

— В таком случае, если вам не трудно… сейчас я один дома.

— Я приду.

По телефону Орсанов рассказал, где именно лучше свернуть с аллеи.

Орсанов встретил Рябинина своей мягкой, медлительной, чуточку усталой улыбкой. Помог раздеться.

— Что ж, прошу в мою берлогу, то бишь в кабинет.

Они пошли коридорчиком. Было тихо, покойно — непривычно для Рябинина, всю жизнь прожившего в общей квартире.

Огромное окно кабинета — необычное, фонарем выступающее на улицу, — смотрело на вершины лип.

У окна в углублении стояли два кресла. Хозяин указал на них.

Чтобы как-то заполнить паузу, Орсанов взял с журнального столика блокнот, полистал его.

— Любопытно! Авторы проекта нового речного вокзала — Миленький, Белый, Куц, Хвостик. Каково сочетание, а?. Проект выставлен на обозрение у нас тут, в витрине «Гастронома». Не видели?

— Не успел.

— А недавно я слышал по радио: Альфред и Элеонора Лаптевы. Или такие фамилии: Подыминогин, Согрешилин, Великанчик… Великанчик! Прелесть!

Он взял с журнального столика папиросу, размял ее кончиками пальцев. Табачные крошки посыпались на джемпер.

— Смотрели премьеру в драматическом?

— Нет еще.

— Сдал сегодня рецензию. Тяжело писалось… Инженеры толкуют о сопротивлении материала. Знали бы они, какое сопротивление материала приходится одолевать нам!.. На что вы затрачиваете больше всего времени, когда пишете?

— Ясность мысли.

— А поиски слова?

— Я ищу не слова, а ясность мысли. Фраза — кирпич. Будет ясность мысли — получишь кирпич, неясна мысль — получишь песок.

— Хм-м… какая-то слишком холодная технология. Нужны и слова и фразы, которые не несут большой смысловом нагрузки, но зато придают статье эмоциональный накал.

Рябинин откашлялся.

— Вы не спросили, зачем я пришел.

Орсанов зажег спичку. Но не прикурил.

— Слушаю вас, Алексей Александрович.

— Я не мог не прийти. Как только узнал, не мог..

— Что же вы узнали? — Он неторопливо загасил спичку. — Что именно, Алексей Александрович?

Голос Орсанова звучал искренне, хотя в тоне его можно было бы уловить некий иронический, едва ли не издевательский оттенок.

Когда там, в редакции, после телефонного разговора с Екатериной Ивановной Рябинин, распалившись, вступил в мысленный бой, противник вел себя совсем иначе; он вел себя так, как этого хотелось Рябинину, потому что это был воображаемый противник.

Именно противник. Там, в редакции, вспомнилось все, что было до больницы и в больнице. И прежде всего то утро, когда совсем рядом зазиял обрыв — край жизни, последняя черта. Вспомнилось все… «Постулаты»! Глупенькая, ослепленная, она вторит, как магнитофонная лента.

Именно противник… Там, в редакции, вступив в мысленный бой, Рябинин с легкостью выиграл его. О-о, как великолепно разделался он там с Орсановым!

Теперь была реальность: орсановский домашний кабинет, эти низкие кресла, сам Орсанов, корректный, неколебимо спокойный, коробка спичек, вращающаяся в его неторопливых пальцах… Орсанов может сколько угодно вращать ее и сколько угодно уходить от прямого разговора. От любого разговора вообще, ибо он, Рябинин, ничем не вооружен, кроме своих предположений. Ничем!

Какая глупая горячность! И какая наивность: считать, что другой поведет себя так же, как повел бы себя ты на его месте. Впрочем, все ересь: разве мог бы ты оказаться на месте Орсанова? Все, все глупо! Глупо и ненужно! Глупо и ненужно…

Но Рябинин был уже не в силах уйти ни с чем.

Он откашлялся.

— У вас есть дети, Орсанов?

— Нет. Но я был бы куда более счастлив, если бы мог сказать «Да».

— У меня дочь…

Орсанов кивнул.

— У меня дочь, вы знаете.

Орсанов чиркнул новой спичкой о коробок, глянул на маленькое тревожное пламя.

— Алексей Александрович, дорогой! — Он улыбнулся особенно мягко и особенно грустно. — Вы пришли, потому что верили, что я буду искренен? Так?

— Так.

— Значит, вы доброго мнения обо мне. Я благодарен вам. Но скажите, что вы можете? Что?.. Ведь это сильнее нас.

«Как он сразу!.» На какой-то миг Рябинин почувствовал огромное облегчение, но затем значимость услышанного встала перед ним во всей ее полноте и поразила, как нечто совершенно внезапное. Словно не было ни прежних открытий и догадок, ни сегодняшнего разговора Екатерины Ивановны с Ниной. И еще: все то, с чем шел сюда Рябинин, разом сникло, потерялось, смешалось перед откровенностью этого признания.

Сзади, в окне, коротко прошумело что-то: то ли ветер хлестнул по стеклу, то ли ударились о него несколько одиноких капель дождя, то ли птица, пролетев, задела окно крылом.

— Вы — и Нина!.. Слушайте, но это же… Коли на то пошло, это же…

— Что? Что «это же»?

— Слушайте, это же невероятно! Вы хоть сознаете?

— Алексей Александрович, не надо! Ну к чему? Ну зачем?

«Как он сразу!»

Снова прошумело что-то за окном, на этот раз на железном карнизе.

— Невероятно!

— Что я могу поделать? — Орсанов поднялся. — Что?

Он повернулся к окну и повторил:

— Ну что? Ну что?

— Не надо обманывать себя. Ваш возраст…

— Возраст, возраст! Двадцать, сорок — скажите, в чем разница?

— Человек должен