Прохор снова почесал в затылке и что-то прикинул на пальцах.

— Дык, попробовать можно. Ежели больше вспашем, больше хлеба будет. Наши-то, злобинские, поначалу кривиться будут, а увидят урожай осенью, так сами просить придут.

— Вот, правильно думаешь. А кроме того, посмотри второй чертёж.

Кузнец взял бумагу и долго разглядывал, качая головой и жуя губы.

— Не понял, барин, зачем такая машинерия нужна.

— Это сеялка.

— Ммм? — он недоверчиво прищурился. — Зачем? Мы всегда…

Всё-таки мозги у Прохора имелись. Мне не пришлось снова что-то доказывать: он замолчал и потёр переносицу. Было видно, как напряжённо бьётся у него в голове мысль.

— Ентой быстрее сеять, да?

— Не только. Видишь, зубья бороны. Меньше птицы склюют, взойдёт лучше, — я улыбнулся. — Попробуешь, сам увидишь.

— А и попробую! Нешто я, кузнец, да новую сеятельную машину не испытаю?

— Только давай так договоримся: сделаешь плуг и сеялку, испытаешь на озимых на поле здесь, а затем на своём наделе в Злобино.

— Агась.

— Остальным злобинцам не предлагай даже. Говори, что я тебе разрешил использовать плуг с сеялкой как награду за особые заслуги.

Прохор подбоченился и выпятил грудь. Ох, чувствую, и нарасскажет он!

— Можешь говорить, что я запретил другим даже смотреть, как работает.

— Сделаем, — кузнец хитро прищурился, — а если будут просить другие поля вспахать, помогать как будто тайно, вроде как от вас хорониться.

— Точно, соображаешь.

Он надулся ещё больше, гордый собой. Так что я отдал ему чертежи и отправил в кузницу. А сам пошёл инспектировать школу.

* * *

«Школьный» флигель располагался чуть в удалении от главного здания усадьбы. Я поднялся на крыльцо и тут же услышал голос орка-учителя, что-то бубнившего в соседней комнате. Голосов детей слышно не было. Так-так, посмотрим, как тут проходит учёба. Коротко постучав, я открыл дверь и вошёл.

В принципе, я так себе и представлял сельскую школу. За столами сидели дети, человек, то есть орков, тридцать, наверное. Младшие впереди, старшие сзади. На дальней стене висела чёрная доска, исписанная мелом, рядом стоял учитель в очках.

Все разом обернулись и уставились на меня. Кто-то с испугом, кто-то с восторгом, кто-то с удивлением.

— Встали! — резко скомандовал учитель. Он взмахнул рукой. — И-и-и…

Дети нестройным хором громко проскандировали:

— Добрый день, Константин Платонович!

— Здравствуйте, — я кивнул и направился между рядами к доске, — рад вас всех видеть.

Пожав руку орку, я спросил:

— Как продвигаются занятия, Апполинарий Крисанфович?

— Замечательно, — он улыбнулся, — очень способные дети.

Класс зашушукался, услышав похвалу.

— Но очень болтливые, — орк шикнул на них: — Тишина за партами!

— Рад, что всё получилось. Не возражаете, если я скажу несколько приветственных слов вашим воспитанникам.

— Конечно! Мы очень ждали вашего приезда.

Повернувшись к детям, я обвёл взглядом зелёные лица. Все как один с проблесками интеллекта, ни одного безучастного, и, как будут говорить через много лет, все мотивированные на учёбу. Младшие смотрели на меня широко открытыми глазами, ожидая чуда. У старших чуть-чуть проглядывали недоверие и опаска. Ничего, они ещё станут моими верными сторонниками и будут воплощать грандиозные планы, время есть.

— В первую очередь, я рад видеть, что здесь собралось столько умных ребят, настроенных учиться. Не только писать, читать и считать, но и постигать разные сложные науки. Всех вас ждёт большое будущее. Тех, кто проявит настойчивость и усердие, я приглашу работать в мастерскую, которая сейчас строится. Не как крепостных, не отрабатывать барщину, а как свободных людей и умных рабочих. Вы познакомитесь с удивительными механизмами и будете делать их сами. Побываете в больших городах, может быть, кто-то продолжит учёбу в университетах, станет учёным и сделает великие открытия. Кто-то будет купцом, кто-то механиком, землемером или агрономом.

Они не дышали, слушая мою речь. Обычные крепостные, для которых была только одна дорога — пахать землю и угождать барину, получали шанс стать кем-то большим. И я хотел, чтобы они воспользовались им сполна. У меня, знаете ли, другого выхода нет: хочешь заиметь инженеров среди муромских лесов — воспитай их сам.

— И единственное, что необходимо для этого, — упорная учёба. Учитесь каждый день, и мечта станет реальностью.

Я кивнул Аполлинарию:

— Если будет что-то нужно для школы — сразу подходите ко мне.

— Конечно, Константин Платонович.

Уже выходя из флигеля, я вспомнил — надо будет ввести им физкультуру. Взять какую-нибудь игру, поделить детей на команды, и пусть соревнуются час в день. Во-первых, это сплачивает, во-вторых, без движения сидеть за партой вредно, а в-третьих, можно будет учредить кубок Злобино и вручать победителю. Выберу любимую команду, болеть за них буду, с Бобровым пари заключать — привнесу чуточку развлечений в провинциальную муромскую жизнь.

* * *

Уже вечером я обсудил с ключницей мелкие дела и неожиданно вспомнил просьбу княгини.

— Настасья Филипповна, вы не могли бы мне помочь?

— Что такое, Костенька?

— Вы же разбирали бумаги дяди? Там должны быть письма.

— Были, кажется, какие-то.

— Меня интересуют письма от Марьи Алексевны Долгоруковой. Я хочу вернуть их отправительнице.

Лицо ключницы вытянулось. Она поджала губы и напустила на себя ледяной вид.

— Не знаю. Я не читала, кто там что пишет. Особенно, всякие ветреные княгиньки.

Ошибиться было невозможно — они знали друг друга и очень хорошо. Могу поставить золотой против медяка, Настасья Филипповна и Марья Алексевна давние соперницы. Ох, дядя! Ну, сердцеед!

— Даже не проси, не буду я их искать. И вообще, я большую часть писем в камине сожгла. Нету больше, сгорели.

— Настасья Филипповна, послушайте…

Я встал и прошёлся по комнате, подбирая слова.

— Не знаю и не хочу даже спрашивать, что произошло между дядей, княгиней и вами. Догадываюсь, но не буду любопытствовать — дело давнее и совершенно не моё.

Ключница хмурилась, но внимательно слушала.

— Когда кто-то уходит, остаются только воспоминания. Плохие забываются, а хорошие живут с нами очень и очень долго. Остаются люди, с которыми у нас общая память. С ними у нас есть возможность вспомнить, поговорить, будто они ниточки, связывающие нас с ушедшим.

Настасья Филипповна смотрела исподлобья, но не прерывала меня.

— У вас осталась память о дяде, вещи, этот дом, парк, безделушки. А у княгини, боюсь, только эти письма. Пусть вы не ладили в прошлом, но сейчас было бы жестоко лишать её этой малости. Это ведь просто память, быть может, о самом дорогом человеке. Думаю, там за чертой, его тень будет благодарна, что его вспомнят лишний раз.

— Я поняла тебя, — вздохнула Настасья Филипповна, — найду тебе письма. Может, и сама княгине напишу, мне есть что ей сказать.

Она помолчала