поэтому парни при хорошей погоде часто сидели перед мельницей на воздухе и Андруш играл на своём варгане.

С удовольствием бы сходил Крабат в это время разок в Шварцкольм. Быть может, Певунья сидела бы перед домом и помахала бы ему в ответ на его приветствие, когда он прогуливался бы мимо. Или она, возможно, была вместе с другими девушками, и снова они пели? В некоторые вечера, когда ветер дул от Шварцкольма, ему казалось, он может расслышать пение вдалеке — но это наверняка было невозможно, не через весь лес.

Если бы он только нашёл повод уйти — приемлемую и невинную причину, которая даже подозрительность Лышко не пробудит! Возможно, что однажды такой повод ему представится сам, такой, что Крабат не вызовет подозрения — и не навлечёт опасностей на Певунью.

В сущности говоря, он знал совсем немного о ней. Как она выглядела — это, пожалуй. Как она ходила и держала голову, и как звучал её голос — это он теперь знал так точно, будто знал его всегда; и знал ещё, что представить свою жизнь без Певуньи он больше никогда не сможет — так же, как не смог бы представить без Тонды.

Притом он не знал даже её имени.

Он задавался вопросом снова и снова, и ему становилось радостно выбирать ей имя: Миленка… Радушка… Душенька — вот имя, которое могло бы ей подойти.

«Хорошо, — думал Крабат, — что я не знаю, как её на самом деле зовут. Если я не знаю её имени, не смогу и выдать его — ни наяву, ни во сне, как наказывал мне Тонда, тогда, тысячу лет назад, когда мы сидели у костра в ту пасхальную ночь — он и я».

Могилу Тонды Крабат всё ещё не навестил. Как-то в эти недели, проснувшись с первым рассветом, он ускользнул с мельницы и побежал в Козельбрух. Капли росы висели на каждой травинке, на всех ветках. Где проходил Крабат, оставлял он за собой на траве тёмный след.

С восходом солнца он стоял у ближнего края Пустоши, недалеко от места, где они в первый раз ступили на твёрдую почву, когда шли с Тондой с торфяника. По пути Крабат сорвал на краю трясины несколько цветков ятрышника, чтобы положить их на могилу Тонды.

Вот он увидел ряд плоских продолговатых холмиков в свете утреннего солнца: один был в точности как другой, без опознавательных знаков, без различий. Похоронили ли Тонду с левого конца ряда или с правого? Расстояние между холмиками было неодинаково. Возможно, место погребения Тонды лежало где-то посередине.

Крабат растерялся. В его памяти не осталось ничего, на что он смог бы положиться. Всё было белым вокруг, когда они хоронили Тонду, всё ровно засыпано снегом.

«Ведь так не должно быть», — подумал Крабат.

Медленно шагал он вдоль ряда и клал на каждый холмик по цветку ятрышника. Напоследок у него остался один лишний. Он покрутил стебель между пальцев, рассмотрел его и сказал:

— Следующему, кого мы будем здесь хоронить…

Затем он выронил цветок — и только тут, за краткое время, в которое тот успел коснуться земли, Крабату стало ясно, что он сейчас сказал. Он ужаснулся, но слово не возьмёшь обратно, а цветок лежал там, где лежал: у верхнего края ряда, между холмиком, самым дальним справа, и опушкой.

Дома на мельнице никто, казалось, не заметил, где побывал Крабат, и всё же один человек украдкой наблюдал за ним — Михал. Вечером он подошёл поговорить с Крабатом с глазу на глаз.

— Мёртвые мертвы, — сказал Михал. — Я уже один раз говорил тебе это, и я говорю тебе это ещё раз. Кто умирает на мельнице в Козельбрухе, будет забыт, как если бы его никогда не было: только так остальным можно жить дальше — а жить дальше надо. Обещай мне, что ты будешь этого придерживаться!

— Я обещаю.

Крабат кивнул — но, кивая, он знал, что пообещал нечто такое, чего он выполнить не хотел и не мог.

* * *

Работа над новым колесом длилась, в целом, добрых три недели. Они не использовали для этого ни одного гвоздя. Детали точно пригонялись одна к другой и соединялись шипами; позже, когда колесо поставят в воду, шипы разбухнут — это будет держать лучше, чем любой клей.

В последний раз Сташко убедился, что все мерки сходились и всё было как надо, потом он пошёл к Мастеру доложить ему, что колесо готово.

Мастер назначил на следующую среду День подъёма колеса. Теперь ему надо было бы послать весть всем мельникам в округе и пригласить их вместе с их мукомолами на этот день к себе, как того требует обычай. Но мельник Козельбруха ни во что не ставил подобные обычаи, до мельников-соседей ему не было никакого дела, он заметил: «Зачем нам чужой народ на мельнице? С подъёмом колеса мы справимся и одни».

Для Сташко, Крабата и Кито оставалось ещё достаточно дел до среды. Старое колесо вместе с лотком следовало обнести крепкими лесами; их задача была — позаботиться о тросе, о лебёдке и шкиве; также готовили носилки, ролики и рычаги и прочий строительный лесоматериал.

Во вторник вечером парни перевили спицы нового колеса гирляндой из листьев, а Сташко напоследок воткнул в неё несколько цветков. Он был горд своей работой — пускай и остальные заметят.

Среда началась с того, что Юро подал им на завтрак пирожки с салом. «Потому что я думаю: если у вас будет что-то хорошее в животе, вы лучше возьмётесь за дело. Так что ешьте досыта — но не обжирайтесь!»

После завтрака они пошли к рабочей площадке, где их уже ждал Мастер. Там, как указал им Сташко, они подложили носилки под колесо, трое с одной стороны ступицы и трое с другой.

— Готово? — крикнул Сташко.

— Готово! — крикнули мельник и подмастерья.

— Ну, поехали! Подни-май!

Они потащили колесо на носилках к мельничному