Он пахал как лошадь. То, что ноги его отяжелели со временем, что капли пота слетали с него, когда он встряхивался, что ему приходилось мучиться и надрываться с проклятыми мешками, — мало значило для него, не особо его затрагивало. Всё, что происходило на мельнице в это утро, было делом того Крабата, который просидел под деревянным крестом всю ночь; другого, который побывал в Шварцкольме, это оставляло безучастным, тот, другой, был чужим здесь, не имел со всем этим ничего общего, не понимал этого.

На сей раз возликовал раньше всех Витко и подал знак ко всеобщему большому веселью.

Крабат удивлённо прервался, затем поплевал на руки и хотел кинуться за следующим мешком. Юро толкнул его под рёбра.

— Хватит, Крабат!

Удар хорошо пришёлся, как раз слева подмышкой, где больнее всего. На время у Крабата пресеклось дыхание, потом он сказал — и теперь оба Крабата снова были одним, когда вместе проговорили сдавленным голосом:

— Эй, Юро, я… дал бы тебе… разок по носу… тупица!

* * *

Они смеялись, они пили, они ели жирные, золотисто-жёлтые пасхальные пирожки — а позже плясали.

«Рум-види-бум, Колесо — кругом, А мельник-то стар, Он совсем бум-бум! И так случилося раз весной, Сошёлся он с жёнкой молодой — Стойкой со всех сторон, Колесо же — кругом, Ну а мельник — совсем бум-бум!»

Они плясали и пели, и Витко выкаркивал песню, будто хотел своим резким, скрипучим голосом упеть их всех.

Позже Сташко повернулся к Андрушу и спросил, не желает ли он им что-нибудь рассказать — про Пумпхута, может быть.

— Давайте, — сказал Андруш. — Подтащите-ка сюда вино!

Он сделал большой глоток из кувшина, прежде чем начать свою историю.

— Итак, — начал он, — Пумпхут однажды пришёл в Шляйфе, к главному мельнику, а тот был такой жмот, надо вам знать, что воняло до небес… Но мне тут только подумалось, что Витко, возможно, вообще не знает, кто такой Пумпхут.

Витко этого не знал, как выяснилось, и Крабат тоже.

— Тогда я, видимо, должен сказать пару вступительных.

Андруш пообещал подмастерьям, что попытается покороче.

— Пумпхут, — сказал он, — это сорбский мукомол, как и мы, из окрестностей Шполы, я думаю. Он тощий, длинный — а какого возраста, никто не может сказать с уверенностью. Но когда его видят, подумывают, что он лет так сорока и не старше. В левом ухе носит он золотое колечко, очень маленькое и тонкое, так что его едва видно, если случайно не блеснёт на солнце. Зато вот шляпа у него огромная, с широкими полями и острой верхушкой. От этой шляпы он и получил имя — Пумпхут, пухлошляп, по ней его узнают — или всё же не узнают, как вы услышите… Услышали?

Крабат и Витко кивнули.

— Теперь вам ещё надо знать про Пумпхута, что он колдун — самый сильный, возможно, что когда-либо бывал в Лужицах, а это уже кое-что. Мы все, что сидим здесь, не понимаем и в половине всех тех штук, что может выкинуть Пумпхут одним мизинцем. Однако всю жизнь он остаётся простым мельничным работником. Стать мастером у него не было желания — а чтобы кем-то повыше, большим чиновником, может быть, или судьёй, или кем при дворе — это уж вовсе нет. Хотя он легко мог бы ими стать, если бы захотел, но он не хотел. А почему нет? Потому что он свободный парень и им же хочет остаться — тем, кто летом ходит от мельницы к мельнице, смотря, где его больше устроит, над ним никого, под ним никого; так ему нравится, и мне бы так тоже понравилось, если бы я мог выбирать сам, будь оно проклято!

Мукомолы согласились с Андрушем. Вести такую жизнь, как Пумпхут, быть самому себе господином, чтоб не нужно было плясать ни под чью дудку, — это было бы им по вкусу: сегодня, когда они по новой присягнули Мастеру и на год вперёд застряли на мельнице в Козельбрухе, сильнее, чем когда-либо.

— Но теперь историю, Андруш! — крикнул Ханцо.

— Ты прав, брат — вступление, думаю, вышло достаточно длинным. Передайте-ка мне ещё раз кувшин и слушайте…

* * *

— В тот раз, — начал рассказывать Андруш, — Пумпхут, значит, приходит в Шляйфе, к главному мельнику, который, как я уже сказал, жмот выдающийся. Масла для хлеба жалел человек и соли для супа. Из-за чего у него и были постоянные неприятности с подмастерьями, потому что никто не хотел у него оставаться. Много работы при плохой жратве — так долго не вынести, это же известно.

В тот раз приходит, значит, Пумпхут на эту мельницу и спрашивает, есть ли работа. «Работы достаточно», — говорит главный мельник, который, на самом деле, конечно, мог бы догадаться, кто стоит перед ним — в такой островерхой шляпе и с кольцом в ухе. Но то-то и оно, что кто имеет дело с Пумпхутом, только потом уже замечает, что должен был бы заметить сразу. Главный мельник Шляйфе тоже ничего не заметил, и Пумпхут нанимается к нему на три недели работать на подхвате.

Там уже два других подмастерья и один ученик, тощие как жерди все трое, с опухшими ногами от того, что много пьют воды. Потому что воды на главной мельнице достаточно, но это и единственное, чего мельник им не отмеряет. Хлебом они заправляются скудно, кашей ещё скуднее, а мяса или сала нет вообще, только сыр иногда и время от времени полселёдки. Они работают худо-бедно, те трое, потому что все без гроша в кармане, а у мельника есть от них бумага, что они должны ему денег, поэтому они